Перед вахтой - [16]

— Своевременно будет указание.

Более опытный в обращении с личным составом и поэтому более терпимый к мелким нарушениям порядка командир роты совершенно неожиданно улыбнулся и ответил Игорю совсем домашним голосом:

— Подбирай все хвосты к двадцать второму.

— Значит, в пятницу, — быстро сообразил Игорь. — В субботу утром будем в Москве. А в увольнение пустят?

— Вот это вы уже нахал, — рассердился командир роты, спрятал в карман платок, которым утирал со лба испарину, и скомандовал: — Р-р-рота… нале-ей… во!

А вечером в библиотеке Григорий Шевалдин, печальный, с поникшими плечами и угасшим взором, пенял на судьбу умной и всегда все понимающей библиотекарше Виолетте Аркадьевне. Антон молча слушал.

— Никогда того не знаешь, где чего-то потеряешь. Никогда того не ждешь, где чего-нибудь найдешь, — излагал он почему-то стихами. — Будучи в отпуске, я от торопливого использования благ жизни натер себе мозоль на подошве, и это меня огорчало. Но с мозолью я пошел в санчасть, получил освобождение от строевых занятий, и это меня обрадовало. Теперь все добросовестные курсанты поедут в Москву, а я буду прозябать здесь, как эскимо на палочке, и это меня огорчает.

— Да, ведь — вы москвич, — пособолезновала Виолетта Аркадьевна. — Неужели ничего нельзя предпринять? Вы попроситесь.

— Не течет река обратно, что прошло-то невозвратно, — сказал Григорий. — Просился. О, знали бы вы все коварное ехидство нашего командира курса! Виолетта Аркадьевна опустила накрашенные ресницы и порозовела.

И тут Антон вспомнил, что за дама стояла на автобусной остановке около Скороспехова. «Ай-яй-яй, — подумал Антон. — Впрочем, теперь понятно, почему я получил такое символическое взыскание.

Он и сам, наверное, рад был, что я дал деру не оглянувшись…»

Григорий рассказывал:

— Сбегал я в санчасть, ликвидировал подлое освобождение. Прихожу к Скороспехову, докладываю, что явился курсант Шевалдин по вопросу службы.

Смотрит он на меня сверляще, и видно, что все понимает: и как я от строевых отвертелся со своей мозолью, и как мне охота в Москву съездить, и какой я в глубине души разгильдяй, лодырь и двоечник. Спрашивает: «Ну, что у вас?» Я смешался, и остатки чувства собственного достоинства замкнули путь моим блудливым намерениям. Говорю: «Ничего, товарищ капитан второго ранга». Он мне отвечает с улыбочкой: «Наглец. Можете идти!» Вот как бывает в нашей военно-морской жизни, несравненная Виолетта Аркадьевна. Григорий постучал

себя по макушке, сунул пальцы в волосы и подергал рыжие вихры. Библиотекарша поправила юбочку на своих круглых, похожих на два апельсина коленях и сказала ласково: Не надо так расстраиваться. Отъезд двадцать второго, а за десять дней многое может произойти. Вдруг командир курса сменит гнев на милость.

Знали бы вы Скороспехова! — воскликнул неосведомленный Григорий. — Он сказал свое решение, и теперь хоть режь его и пытай на колесе. Хоть застрелись на его глазах — не поможет.

— Это верно, — согласилась Виолетта Аркадьевна. — Но все-таки не теряйте надежды. Дня через два сходите к нему еще раз и скажите, что у вас в Москве мама и что вы у нее единственный.

— У меня в Москве в самом деле мама, и я у нее в самом деле единственный, — сказал Григорий. — Но разве его взволнуют эти нежности? Он всегда говорит: военный человек весь под начальством и осенен уставом. У него не может быть ни зятя, ни деверя.

— Наверное, капитан второго ранга так сказал, когда кто-нибудь просился в увольнение, ссылаясь на родственников? — мягко возразила Виолетта Аркадьевна.

— Это угадать не трудно, — кивнул Григорий. — Ах какой я балбес со своей мозолью!

— Сходи к нему еще разок, попросись, — посоветовал Антон. — Чует мое вещее сердце, что все будет лепо, коль скоро к тебе хорошо относится Виолетта Аркадьевна.

Он позволил себе хитро взглянуть на библиотекаршу, и она снова опустила красивые ресницы. Наверное, она хорошо помнила, как Антон Охотин прыгал из автобуса на Скороспехова…

— Сердцу поэта надо доверять, — неуверенно произнес Григорий. — Добро, малый. Схожу через денек. Попыток — не убыток… Ну, а ты как жив? Достиг совершенства морального облика? Курить бросил?

— Бросил, — сказал Антон.

— Это очень хорошо. Подари мне зажигалку, — сделал вывод Григорий.

Удивившись такой логике, Антон достал зажигалку и отдал. Красивую штучку было жалко, но он углядел в поступке элемент самоотверженности, которую ему пока еще не удавалось проявить. Антон подумал, что Колодкин никогда не отдал бы просто так зажигалку, — и подавил сожаление. На душе стало как-то томно и возвышенно. «Может, это и есть то самое, высокое нравственное удовлетворение? — подумал он. — Ничего. Чувство приятное».

— Всегда приятно делать подарки, — улыбнулась Виолетта Аркадьевна. — Даже приятнее, чем получать.

Григорий повертел зажигалку, пощелкал, убедился, что работает она исправно, и сказал:

— Антонов есть огонь. Но нет того закону, чтобы всегда огонь принадлежал Антону[1].

В субботу Антон совершил подвиг: не записался на увольнение. Когда дневальный свистнул в дудку и скомандовал «увольняемым построиться», сердце бесконтрольно заколотилось, лицо набухло кровью, а ноги стали ватными и подогнулись в коленях. Пришлось опереться о вешалку, с которой сдергивали свои бушлаты шустрые увольняемые. Душа его раздвоилась, в нем стало два Антона, и второй, слабохарактерный, Антон ругал первого Антона, подвижника, дурнем и всяко, расписывал прелести городской жизни и умолял, пока не поздно, бежать к помкомвзводу, записываться в заветный список.