Перед уходом - [30]

Правда, неожиданная логика? Так перевернуть дело мне никогда бы и в голову не взбрело. «Ну, — думаю, — попала я! Да не просто попала, а попалась. Какие они тут… шустрые. В раю-то! Нет, им пальца в рот не клади — город! А не отправиться ли мне, пока не поздно, к маме, домой? Пропаду ведь здесь, ни за грош пропаду среди таких-то…» И все рассказы о городских обычаях и нравах всплыли в памяти разом, будто зимние утопленники после ледохода. Наши, сельские, кто на базар часто ездил, когда не было еще ни автобусов, ни дорог, много баек разных о городе привозили — одна другой нелепее и страшней. Для чего? Для того, чтобы другие туда опасались ездить, что ли? Мы, детьми еще, обступим, бывало, приезжего и гадаем: и как это он в городе выжить ухитрился? А с виду вроде нормальный человек…

Вот так я впервые и поговорила с Катькой, теперешней соседкой своей и подругой, лучше которой у меня в городе нет. Несмотря ни на что. Она, Катька-то, девочка ничего. Только не все, что она говорит, слушать надо, не всему значение придавать. Она же актриса — в заводской народный театр ходит, репетируют они там. Репетируют-репетируют, а чтоб спектакль какой-нибудь народу показать, до этого они еще не дошли. Правда, раньше, говорят, было иначе… А Катьку и в жизни тянет роль разыграть. Сегодня — одну, а завтра — другую. Но это я позже поняла, а сначала… Сама Катька в хорошую минуту, смеясь, призналась мне, что ей в удовольствие было, в радость чем-нибудь меня огорошить. «Наивняк! Стоишь, ресничками хлоп-хлоп!» — а сама со смеху так и покатывается, озорница. И я вместе с ней улыбаюсь, хотя мне чуточку, конечно, обидно…

Подождала я, пока она умоется и поест — самой мне кусок в горло не лез, и на работу мы отправились вместе. Это я потом узнала, что ей в тот день во вторую смену выходить надо было. У проходной я так и ахнула: народу-то! Тьма. Водоворот. Броуново движение молекул. Катька проводила меня в литейный цех, добилась, чтобы мне сразу выделили отдельный шкафчик в женской раздевалке, принесла откуда-то мужскую рубаху в клетку, косынку плотную, комбинезон с лямками, носки, заставила надеть все это… Мастеру обижать меня запретила — вот нахалка-то! Он: «Да ты ей кто — сестра?» — «Все мы, папаша, сестры, — говорит. — Я — шеф. От комитета комсомола». Но мастера это заявление не очень проняло, не испугался. «Будь здорова, — говорит, — товарищ шеф! А ты, подшефная, ступай за мной. Мне с вами лясы точить некогда! Сама, надеюсь, ходить умеешь?» Я и пошла.

Ну, что сказать?.. Если комната в общежитии показалась мне раем, то здесь, в литейном, был сущий ад, «геенна огненная», которой так любят стращать грешников попы и старушки-богомолки: «В огне гореть будете неугасимом…» Огонь есть. Вдоволь огня! Неугасимый? — Неугасимый! Помещение огромнейшее — политехнический институт с колоннами под крышу войдет целиком, а уж таких зданий, как городской вокзал, пять уместится, если не десять. Под потолком краны ездят, крюки с цепями плывут на разной высоте, гул, грохот. А то вдруг озарится все мертвенным белым светом, взбегут к потолку гигантские тени и затрепещут там, в высоте, на дочерна закопченных стеклах, — это металл льют, издали видны сияющие брызги. Потом — сразу темнота, будто и не горит вокруг электрический свет. Кажется, возникнет сейчас из ничего самый главный черт с хвостом и рогами, обопрется на титановые — самые тугоплавкие — вилы, топнет, вышибая искры, копытом и заорет на маленьких людей: «А ну, кончай перекур! Становись на голову!» — как в любимом анекдоте братца моего, Витьки. Много позже я обнаружила в этом грозном хаосе какой-то порядок, цель, смысл, даже по-своему полюбила его, цех наш, не так, конечно, как комнату в общежитии, не с первого взгляда, но все же, а вот в первые минуты там… Ад, сущий ад!

Мастер подвел меня к женщинам, которые возились с какими-то деревянными, пестро, как игрушки, раскрашенными штуками, довольно, впрочем, большими для игрушек-то, о которых я вспомнила потому, что мне издали показалось, будто эти взрослые женщины сосредоточенно, слаженно так играют в темный песочек. Без криков, ссор и драк. Словно воспитанные, тихие дети где-нибудь в скверике или дворе, под деревьями. Раньше я думала, что модели — это либо что-то летающее, крылатое, трепещущее, склеенное юными техниками в пионерских галстуках и коротких штанишках из папиросной бумаги, полотна и расщепленного бамбука — навек загубленных лыжных палок и удилищ; либо уменьшенные копии громоздких машин и механизмов. Оказалось, что деревянные штуки — это тоже модели, прообразы того, что отольют потом, скажем, в чугуне и отправят в холодную механическую обработку, и иметь дело в своей новой жизни рабочей мне придется именно с ними — с моделями, стержнями, опоками и формовочной землей, которую я сдуру посчитала грязным песочком. «Вот, Поликарповна, помощницу тебе привел, как вчера говорили. Давай учи ее, как и что», — сказал мастер женщине-бригадиру и куда-то исчез.

Женщина-бригадир отряхнула землю с ладоней: «Ну, давай знакомиться. Откуда к нам и как тебя зовут?» Я назвалась, ответила. От частых пересказов, что ли, история моя как-то от меня отделилась и начала существовать самостоятельно, сама по себе, — гулять пошла, будто нос майора Ковалева у Гоголя. Или это я сама от нее отделилась? Будто и не со мной было это… Странно! Ведь прошло всего два дня и две ночи, а столько перемен, даже голова кружится, и в слова «по конкурсу не прошла» я вместо горечи вкладываю лишь заученную какую-то, дежурную скорбь — занавеска, должная прикрыть мое равнодушие и мою усталость. Так старушки наши сельские, помянув в разговоре покойника, который и при жизни-то своей был им глубоко безразличен, бормочут механически: «Царствие ему небесное!» — и говорят дальше, о своем, близком, кровном. А вставь в их речь вместо благочестивых слов: «И хрен с ним! Всех погостов не оплачешь!» — ничего не изменится. Ровно ничего.