Перед уходом - [28]

Собственно, убеждала-то я себя, однако ты не подозревал об этом и иронически усмехался: мели, Емеля! Сытый, мол, голодного не уразумеет. А я, подзадоренная тобой, молола, молола… Откуда и слова брались? С этого все и началось.

На следующий день ты уезжал домой — в свои «город заборов», как ты назвал его, кривя и покусывая губы. Я и сейчас, будто наяву, вижу это выражение твоего лица: скептическое и в то же время детское, жалкое… Наверное, мне не следовало провожать тебя — кто я была тебе, в конце концов? — но я вызвалась. Понимаешь, мне все казалось, что ты задумал нехорошее… задумал что-то сделать с собой. Назойливая, дикая мысль. Я даже ночью вскакивала, и недовольные девочки-соседки, которым я мешала спать, потом сказали — кричала: такие жуткие мне снились сны.

А при свете дня, на людном вокзале, у нас все пошло как-то не так: чемоданы, узлы — народ вокруг толкался немилосердно, а мы молчали, толпа разъединяла нас, и только в самый последний миг, уже из вагона, ты крикнул мне, почему-то, как в первый день, назвав меня на «вы»: «Как ваше отчество? Я напишу вам! Главпочтамт, до востребования!» Я ответила, и поезд ушел.

В тот день я снова очутилась на вокзале. С чемоданом. Но не уехала. Доски с объявлениями, которые опоясывали привокзальную площадь на уровне человеческого роста, задержали меня. Да и что мне было делать дома? Выслушивать сочувственные слова? Усмехаться иронически, как ты, я не умею. И мама моя как раз… скажем так: «вышла замуж». На старости лет. За вдовца. Ненавижу это их слово — «сошлись»!

И вот я, за пятиалтынный сбагрив чемодан в подвальную камеру хранения, в душном, битком набитом автобусе поехала на далекую окраину города — в отдел кадров завода, на котором работаю и по сей день. Да-да, работаю, а не учусь, как ты до сих пор думал, Володя. В заводском объявлении, отпечатанном в типографии, меня приманила красная строка-посул: «Одиноким предоставляется благоустроенное общежитие».

На месте выяснилось, что предоставляется, благоустроенное, но не всем. Пойдешь в литейный, котельно-сварочный или кузнечный цех — дадут место; хочешь работать там, где полегче и почище, — найди сначала себе частную квартиру, пропишись сумей, а потом уж устраиваться приходи, потом — милости просим! Так мне объяснила пожилая хмурая женщина из отдела кадров. Бродить по бесконечным улочкам городских предместий, где дома почти такие же, как и у нас в селе, только посытей, покичливей, что ли, и поставлены они куда теснее; заглядывать в каждый двор, будто побирушка, будто наша сельская дурочка Маня-чепурная, которой нас с детства стращали; просить и жалко улыбаться, когда откажут… Нет, такая перспектива не обрадовала меня, и я сразу согласилась на литейный.

Ночью на вокзале было страшновато. Толкая людей и что-то бормоча себе под нос, бродили пьяные. Шныряли и трезвые, быстрые, без багажа… с их бесстыжими, куда-то зовущими, на что-то намекающими взглядами лучше было не встречаться. Но в конце концов я отыскала себе местечко, села… Разбудило меня грубое прикосновение. Это молодой, сердитый с виду милиционер тряс меня за плечо. «Тут спать не разрешается! Покажи билет! Куда едешь?» Боже мой! Как же я перепугалась! Решетки тюремные, какие-то сырые подземелья померещились мне спросонок. Милиционер ждал ответа — барабанил пальцами по мундиру, между ясными пуговицами, выше живота. А что отвечать? Куда я еду? Почему на вокзале?

Вступилась за меня женщина в очках, которая сидела напротив, бережно держа на руках спящего малыша. «Молодой человек! — сказала она милиционеру строго. — Во-первых, почему это «ты»? Разве вас в органах элементарной вежливости не учат? Вы для окружающих обязаны быть образцом! А во-вторых, вон ваша обязанность!»

Милицейской «обязанностью» был, оказывается мужичок, который спал прямо на мокром кафельном полу, боком привалясь к жужжащему автомату с газировкой, — конечно, пьяный. Или больной. Заразный какой-нибудь. Но в обоих случаях следовало принять меры. Милиционер молча покачался возле нас с пятки на носок, потом так же покачался возле пьяного, разглядывая его, а наглядевшись вдосталь, делся куда-то. Я за ним не следила.

Моя заступница улыбнулась и шепнула мне: «Вы ему просто понравились. Хотел полюбезничать, время скоротать, а вы сразу пугаться!» — «Да ну их всех!» — расхрабрилась я, позабыв недавние страхи. Женщина в очках оказалась очень приятной. Такая сердечная! Москвичка. Вместе с младшим сыном гостила как раз где-то в окрестностях твоего «города заборов», на родине мужа, сам он поехать с ними не смог — старшие дети, работа. Здесь у них была пересадка. Проходящий поезд, на который они через вокзальную «Комнату матери и ребенка» достали себе билеты, выбился из расписания и безбожно запаздывал, знакомых у них здесь ни души, и ей с сыном, как и мне, осталось только одно — коротать ночь на вокзале.

«Ненавижу вокзалы летом! Неразбериху эту, толчею, кутерьму! В Москве на трех вокзалах сейчас… представляю!» — воскликнула она. Мы так славно поговорили. Разоткровенничались, особенно я. Все выложила! По очереди стерегли друг дружке места, а я еще — ее вещи и ребенка. Симпатичный мальчик. От него, спящего, такого тяжеленького, теплого, как вот от нашего Андрейки сейчас, веяло… ну, детством, что ли? А когда утром прощались, она дала мне свой московский адрес и телефон. Я и до сих пор ей к каждому празднику поздравительные открытки шлю, какие покрасивее, выбираю, а она — мне, правда, реже.