Перед штормом - [57]

— Копия у тебя есть? — спросил Рутенберг. Он помнил писания Гапона в Европе и усомнился, что тот мог написать что-то действительно умное.

— Есть копия, я её сейчас не захватил, она в гостинице. Я тебе её принесу… Но нам надо поговорить ещё и с глазу на глаз. Поедем сегодня в «Яр» на часок-другой, я, кстати, этого кабака до сих пор не знаю. У меня деньги есть, и мы там хорошенько посидим в своё удовольствие.

Рутенберг усмехнулся:

— Я вижу, Рачковский уже приучил тебя вести деловые разговоры в кабаках.

— Зря ты так, — нахмурился и покраснел Гапон. — А где же нам поговорить? Ходить к тебе сюда я опасаюсь, ты же нелегальщин, а вдруг хвост?

— Ко мне не надо, — согласился Рутенберг. — А насчёт «Яра» я должен подумать.

— Долго думать, Мартын, нельзя — железо куют, пока оно горячее! А я тебе расскажу такое…

Они условились встретиться через три дня на Тверском бульваре, около Никитских ворот. Сели там на скамейку и некоторое время молча смотрели на здания, покорёженные в дни Декабрьского восстания. В доме, фасадом выходящем на бульвар, зияла дыра размером в два окна.

— Смотри, тут и артиллерия действовала, — кивнул на дом Рутенберг.

— А выходит, что била она и по мне, — подхватил Гапон. — Сколько раз в разговоре Рачковский тыкал мне эти московские события! Будто я к ним причастен. — Он достал из кармана бумагу: — Вот копия моей записки Дурново. Читай.

Рутенберг читал не спеша, удивляясь толковости записки, насыщенной действительно умными размышлениями о современном положении в России и о том, как укрепить авторитет государственной власти. Здесь первым пунктом стояла задача полного умиротворения рабочих, этой главной силы всяких революционных выступлений. Гапон рекомендовал, взяв за основу октябрьский царский манифест и в подтверждение объявленной в нём амнистии, разрешить ему открыть все одиннадцать отделений общества, где он развернёт работу исходя из того, что для него святость особы государя — непреложна, а верная служба ему — единственное счастье.

Рутенберг вернул записку:

— Ну что ж, написано действительно с умом. А что же стало с этой запиской дальше?

— Вот тут-то, Мартын, и начинается самое интересное… Но я, брат, замёрз и сидеть тут больше не хочу. Давай вечерком в «Яр». Там расскажу тебе всё. Ты ахнешь! Я, чтобы не засветить твою квартиру, в девять часов подъеду на пролётке вот сюда. Договорились?

— Ладно, в девять, — кивнул Рутенберг, встал и быстро пошёл по бульвару к Страстной площади.

В тот же день он разыскал находившегося в Москве Савинкова и рассказал ему о своих встречах с Гапоном.

Савинков задумался:

— А не ловушка это специально для нас?

— Разве что для Гапона, — предположил Рутенберг.

— А зачем он им? Он же у них, судя по всему, так или иначе на привязи. И потом, они же уверены, что Гапон с его мелкой душонкой на террор не способен.

— Но есть серьёзные основания полагать, — сказал Рутенберг, — что они действительно хотят использовать Гапона с его возможностями умиротворения рабочих.

— Я не допускаю, что они всё ещё верят в возможность этого полицейского рая. Особенно после Девятого января. Разве что пойдут на это только из растерянности. Но я советовал бы тебе продолжить контакты с Гапоном, чтобы узнать от него как можно больше. Может, через него найдём подход к Рачковскому. Эта цель для нас сладкая…

Вот почему Рутенберг решил поехать с Гапоном в «Яр».

Точно в девять часов вечера он пришёл в условленное место, и тут же подкатил извозчичий возок с Гапоном. Рутенберг сел рядом с ним.

— Через Пресню в «Яр», — приказал Гапон извозчику.

Они ехали по Пресне, разорённой недавними боями. Улицы не были освещены, в редком окне горел свет. Возок громыхал полозьями по ледяным колдобинам. Извозчик повернулся к ним:

— Вот как революция катком тут прокатилась, — и показал кнутом вокруг.

— А может, не революция, а бравые семёновцы? — спросил Рутенберг.

— Барин мой, кто ж тут теперь разберётся, кто чего наломал…

Когда впереди уже стал виден Петровский парк, Гапон наклонился к Рутенбергу:

— Забыл сказать тебе: я, чтобы не привлекать лишнего внимания, пригласил ещё одну свою знакомую и соученика по академии с женой. Мы сейчас пройдём в кабинет и там их подождём…

Рутенберг подумал, что даже интересно посмотреть, кто здесь его друзья.

Гапон вёл себя как-то странно. С гардеробщиками, пока они раздевались, он держался, как сердитый барин, но стоило ему наткнуться на взгляд Рутенберга, как он съёживался и изображал из себя человека чем-то угнетённого, даже подавленного, с растерянной и виноватой улыбкой.

В кабинете он предложил сесть в углу на диван. Как-то судорожно раскурив папиросу, взял Рутенберга за руку:

— Ну вот, дорогой Мартын, слушай мой рассказ дальше… Следующая встреча с Рачковским проходила уже в присутствии жандармского полковника Герасимова. Тот тоже начал с объяснения мне в любви, даже обнял меня, и вдруг я почувствовал, что, обнимая меня, он ощупал мои карманы. Понимаешь? Проверял, нет ли со мной оружия. Вот, оказывается, до чего они меня боятся! И тогда я им как будто невзначай сказал, что со мной никакого оружия нет. Они рассмеялись, переглянулись. В это время уже был накрыт стол, и мы сели. Выпили, и Рачковский этак весело спросил: