Перед штормом - [56]

Гапон сел и, сжав голову обеими руками, слепо смотрел на дешёвенькую клеёнку в цветочках, покрывавшую стол.

— Ну говори же, говори, что тебе от меня надо?

Гапон тяжело поднял голову:

— Мартын, ты пророк. Помнишь наш разговор в Лондоне? Дело у меня тогда заваривалось славное, и я был в глупом восторге, говорил тебе, что мне всё время слышится музыка, а ты сказал — не торопись плясать, эта музыка может быстро умолкнуть. Музыка, Мартын, оборвалась тут же! — почти выкрикнул Гапон. — Все меня обманули! Продали! Ты только подумай! Вспомни Женеву, Париж, Лондон! Как все подсаживали меня на пьедестал!

— Кстати, о памятнике, — перебил его Рутенберг и спросил с усмешкой: — Где стоит твой памятник, на который рабочие собирали деньги по подписке?

Гапон обеими руками оттолкнулся от стола, закинул голову вверх:

— Всё это было враньём Петрова, — ответил он сдавленным голосом. — Представляешь? Врал, обманывал меня Петров — мой самый близкий соратник по рабочему делу! — лицо его скривилось, стиснутые губы тряслись.

Рутенбергу показалось, что Гапон сейчас заплачет, по вдруг он понял, что действительно же тот должен переживать сейчас тяжкую драму одиночества, когда все отвернулись от него. Однако Рутенберга беспокоило и какое-то несоответствие между истерическим состоянием Гапона и его внешним весьма благополучным видом: на нём был дорогой костюм-«тройка», усы и борода тщательно подстрижены, щёки выбриты до синевы.

— А как у тебя дела с восстановлением отделений общества? — спросил он, подумав, что, может быть, здесь дела пошли неплохо.

Гапон энергично прошёлся по комнате, вроде бы взял себя в руки и снова сел за стол напротив Рутенберга.

— В прошлый раз ты обещал мне помощь. Так слушай… — он долго смотрел куда-то поверх его головы, потом снова уткнулся взглядом в стол. — Давеча я говорил тебе, что приступаю к работе в своих отделениях, и ты ещё советовал, как мне себя вести. Я точно так и поступил — всем, всюду и самим рабочим твердил, что никакой политикой мы заниматься не будем, а будем спокойно и мирно своими силами улучшать своё положение. Я ужо наметил создать своё кооперативное дело на паях. И представляешь, сам Витте решил мне помочь, выделил казённые деньги на восстановление моих отделений.

— Как же ты об этом узнал? — спросил Рутенберг, пока не веря услышанному.

— Представь себе, является ко мне от самого графа Витте его чиновник для особых поручений Манасевич-Мануйлов [11].

— Он чиновник и от департамента полиции, — вставил Рутенберг.

— Погоди, Мартын, — поднял руку Гапон. — Является он, значит, и говорит, что граф Витте считает мою сегодняшнюю работу с рабочими государственно полезной и решил выделить средства на восстановление общества. Но мало этого, он говорит ещё, что мою работу хочет поддержать начальник политической части департамента полиции Рачковский и по этому поводу он хотел бы со мной увидеться. Вот тут я оказался в полной растерянности. Был бы ты, я бы спросил твоего совета: идти ли мне на эту встречу? Как ты сказал бы, так я и поступил бы. А теперь сразу предупрежу тебя — с Рачковским я виделся. Мы встречались в ресторане у Кюба.

Рутенберг напряжённо ждал, что ещё скажет Гапон. Тот помолчал, точно припоминая тот разговор, и продолжал:

— Рачковский сказал, что ему известно благоволение ко мне графа Витте и что он давно хочет предоставить средства на восстановление моих отделений. Сказал также, что ему известно, как я сейчас разговариваю со своими рабочими, и похвалил за умную позицию. Но тут же добавил, что обольщаться этим у меня нет никаких оснований, так как моё дело всё равно висит на волоске. Я спросил, почему? Он объяснил, что о полном восстановлении моего общества министр внутренних дел Дурново пока и слышать не хочет, говорит, что это кончится второй Москвой. Я ему на это заявляю, что думать так обо мне — глупо. Неужели Дурново не понимает, что я получил такой тяжкий урок, после которого фактически стал уже другим человеком! Тогда Рачковский спросил: вы сейчас против существующей власти? Я ему сразу ответил, что не представляю себе в России никакой иной власти. Он: а как же с вашими заявлениями после Девятого января насчёт царя-зверя и тому подобное? Я ответил, что, когда мне задают этот вопрос рабочие, я им объясняю, что писал это, когда ещё гремели выстрелы и на улицах не просохла кровь, и тогда мною руководил не ум, а нервы, а главное — непонимание происшедшего. Теперь же, когда власти на наших глазах добиваются, чтобы в стране был порядок и благополучие, не является ли нашей святой обязанностью помочь этой власти? И все сознательные рабочие с этим согласны… Рачковский долго думал, потом сказал: Дурново хочет иметь гарантии, что вы не поднимете новую смуту. Я ему заявил, что гарантией пока может быть только моё слово истинно верующего сына России. Тогда Рачковский заметил, что слово — это только колебание воздуха, и спросил, не могу ли я написать записку на имя Дурново, такую убедительную, чтобы он мог решиться представить её царю, который до сих пор вздрагивает при упоминании моего имени. Никто же другой открыть мне дорогу не может. Я подумал и такую записку написал и отдал Рачковскому для Дурново. Целых десять страниц — и очень умно написал.