Пепел - [265]

Солдаты быстро пробежали сад и пробрались на широкий двор. Монастырские конюшни и двор были пусты, но около забора, видно, недавно кормили лошадей. Посреди двора еще тлели бивачные костры. На конюшне разведчики схватили конюха и быстро выведали у него, что ночью, уже под утро, в монастыре останавливались немецкие войска, пешие и конные, что офицеры приказали дать им поесть в трапезной, а потом все ушли по направлению к Кельцам, только где-то по дороге сильно стреляли.

Разведав все подробно, Рафал направился к той части своего отряда, которая должна была ждать около костела. Он шел через садик между оградой монастыря и костелом. В садике, укрытом от ветра, росли груши и грелись в тепле и тишине. Белая береза длинными переплетшимися ветвями билась о железные прутья окошка костела. А это окошко, окошко… Выдолбленное в стене невероятной толщины, полукруглое вверху, забранное прутьями решетки. Настоящая бойница против ядзвингов…

Вдруг в душе Рафала проснулось воспоминание… Ведь через это окошко в костел пробрался вор-святотатец, разогнул и вырвал прутья решетки, расковырял ножом прогнившую дарохранительницу и украл золотую чашу. В ушах юноши еще звучат слова капеллана, когда тот, стоя в воскресный день на низком амвоне, рассказывал народу из горных селений, что случилось в святыне. Бледный, поникнув головою, он закрывал себе губы епитрахилью. И епитрахиль дрожала у него в руке.

Люди вздыхали и плакали. Когда ксендз с трепетом показал на окно с выломанной решеткой, все взоры обратились туда, и мертвая тишина воцарилась в толпе. Ксендз развертывает плат и показывает, что вор завернул в него святые дары и бросил их на престоле. Стон и трепет…

Люди падают ниц, объятые страхом, и сотрясаются Толстые стены костела. Разве кто-нибудь удивился бы, разве кто-нибудь возроптал бы, если бы рухнул свод костела и колокольня раздавила бы повергнутых в прах? А потом, а потом… Капеллан после литургии выносит потирную чашу и начинает песнопение, а сам сквозь святое причастие смотрит в толпу. Существует в народе глухое поверье, будто в такую минуту священник ясно видит все человеческие преступления. Но он молчит, молчит до гроба. Он видит в эту минуту человека, который выломал решетку и бросил в плате святые дары, видит его ясно, но пальцем показать на него не может…

Когда разведчики шумной толпой входят в костел, сердце испуганного ребенка бьется под мундиром улана и неизъяснимая тревога теснит его грудь. Каким низким и маленьким кажется ему костел, каким убогим и тесным! Все в нем из грубого камня, простые стены покосились.

У входа кропильница, выдолбленная в кварцитовом камне. В глубине, у амвона, статуя вооруженного спящего рыцаря, высеченная столетия назад из дивного итальянского мрамора, а сейчас усердно и старательно побеленная известкой, причем белят ее так каждый год на рождество.

В том месте, где под спящим рыцарем была громкая надпись, под слоем известки еще видны высеченные буквы, которые никак не удалось забелить: Sic transit gloria mundi…[575]

На престоле – позолоченная небольшая статуя святой Екатерины, в руке у святой дыба, орудие ее мучений, и сверкающий меч. С какой завистью смотрели когда-то детские глаза на этот золотой меч!..

Над престолом тоже два оконца-бойницы. Унылая фиолетовая тень легла на старые почернелые образа. В тишине слышен смутный шепот… Может, это писк птенцов в гнезде ласточки, а может, шелест той березы, которая чешет свои зеленые косы о прутья решетки на окошке костела.

Солдаты опустились на колени посреди костела, офицер сел на скамью и предался грезам, воспоминаниям. Он поднял глаза – и вздрогнул. В широком венецианском окне, которое выходит в костел из таинственных монастырских переходов, он увидел три тени. Квадратными монашескими клобуками, белой каймою монашеских чепцов обрамлены лица, головы под темным покрывалом. Руки сложены на груди. Остановившиеся глаза… Изможденные, старческие, желтые лица, как у призраков, явившихся с того света…

Офицер поднялся со своего места и быстрым шагом вышел из костела. Ему так приятен был звон сабли и шпор, военный мундир, нарядный по сравнению с монашеской серостью и убожеством. Юноша мигом сбежал по широким ступеням между огромными, как скалы, камнями, лежащими в основании колокольни. Он отдал приказ садиться на коней и сам вскочил в седло.

«Теперь, – мечтал он, – в Вырвы… В гости к дядюшке Нардзевскому, а потом дальше, на юг…»

Стиснув зубы, он, как пароль, повторял про себя одно слово:

– Яз, Яз!..

Из Лысицкого леса разведчики вскачь выехали на дорогу и поднялись на первый холм. Но едва только Рафал глянул вниз, как дернул поводья и стал на месте как вкопанный. Над Вырвами поднимаются к небу столбы черного дыма! Усадьбы не видно, усадьбы нет совсем, риг нет… Красные языки пламени еще лижут кое-где на пожарище черные сучья деревьев. Отряд помчался во весь опор через пастбища, через луга, через плетни и овраги. Вихрем прискакали уланы к деревне, промчались у околицы между плетнями и влетели во двор усадьбы. Всюду пусто. Ни живой души. От усадьбы осталась только груда пепла, обгорелых бревен и твердых лиственничных головней да черные остовы печей. Во всем дворе уцелел только каменный амбар. Уланы бросились туда. Из амбара донесся их крик. Рафал побежал к ним. Он зашатался как пьяный. На земле, в луже крови он увидел Нардзевского, так страшно изрубленного саблями, что его едва можно было узнать. Лицо было иссечено, руки и плечи изрезаны. Но кругом, в пустых закромах, на толстых досках настила, у порога и за порогом стояли черные лужи крови. Старый шляхтич дорого продал свою жизнь. Рафал с рыданием приник к нему, велел солдатам поднять убитого и вынести во двор. Труп уже окоченел. В руках убитый еще сжимал свой пистолет с чудной насечкой. Солдаты перетрясли весь амбар. Один из них заметил стремянку, поднятую на накат, под крышу. У слухового окна солдаты обнаружили человека. Они стащили его вниз и привели к офицеру. Это был старый доезжачий Нардзевского, Кацпер. Он долго исподлобья смотрел подозрительно на солдат и офицера и упорно молчал.