Пепел и песок - [16]

— Марк, я же могу назвать любой. Улица Строителей, дом двадцать пять. И что ты будешь делать, когда обнаружишь по этому адресу совсем другую девушку?

Третий день я стою у окна. Звонит Роза в надежде накормить меня сыром, я проклинаю ее.

Бенки, что теперь будет со мною? Поезжай, отыщи Катуар, привези на своем старом седле, скрипя победною цепью. Бенки, очнись, я к тебе взываю, на кого еще мне надеяться в этом безвоздушном пространстве? У меня остается лишь одна надежда, она таится в ванной, в высоком стакане. Зубная щетка цвета майской травы. Ее купила Катуар в соседнем универмаге («Не твоими же мне чистить зубы!»). Только за эту щетку я теперь и держусь, Бенки, лишь она позволяет мне верить, что Катуар вернется. И уткнется дантовским носом в мое плечо и скажет… Что скажет? Я совсем не могу сочинить продолженья, не могу сложить самый скудный диалог, из моих бледных вен откачали все соки. Тряпичный Лягарп, и тот живее меня — сверкает пуговичными глазами, дышит ровно, как в детстве, под одеялом. Бенки, что мне делать? Как продолжить сюжет хотя б на секунду вперед?

Звонит телефон. Не глядя на номер, кричу:

— Я здесь! Я слушаю!

— Ну что, пишешь? — В холодной трубке чмокает Йорген.

— Да пошел ты!

— Марк, что за грубости, ну? Мне Вазген сегодня опять звонил. — Йорген чиркает зажигалкой в моем ухе. — Мы все очень ждем. Могу песок подогнать, если надо. У меня на даче как раз дорожки сделали, полгрузовика осталось, ну?

— Послушай меня. Послушай внимательно. — Сейчас объявлю приговор, и с плахи скатится прощальная брань. — Йорген, я всегда честно выполнял свои обязательства…

— Еще как, ну?

— Так вот, теперь ситуация изменилась. Я не смогу ничего напи…

В комнату входит Катуар, звеня небесными ключами.

— Извини, я их взяла у Розы, ничего?

ЗТМ.

24

Не станем, верный Бенки, мешать Катуар и Марку. Мы не позволим чужим разглядеть их детали, их капли, их стебли. Переведем объективы на дачу Йоргена.

Йорген ступает, горделиво прижимая итальянскими каблуками плитки новой дорожки. Неподалеку, в сирени и сумерках, — большой дачный дом. Окна распахнуты, в гостиной играет Шопен. За Йоргеном следуют оба ШШ, наслаждаются ароматами Барвихи.

— Как вам дорожка? — Йорген оборачивается, достает из кармана пиджака-френча пачку табака.

— Прекрасная. А что сказал Марк?

— Дописывает. Пойдем на веранду? Или в беседку?

— Лучше в беседку.

— А вот смотрите — вишня. Ее отец сажал. Хотел целый вишневый сад. Но не успел.

Гуси осматривают вишню от верхушки кроны до кучерявых корней.

— Хорошая вишня, — кивают ШШ. — А где вы нашли этого Марка?

— Марка? Честно? Не помню.

— Совсем? Странно. Это же ваш кормилец.

— Он, кажется, говорил, что вырос в Высотке на Котельнической.

ШШ переглядываются, по-гусиному улыбаются друг другу.

— Это он наврал. Он вообще много врет о себе. Непонятно — зачем.

Строитель-азиат в шапке с эмблемой ЦСКА бредет мимо и шепчет хокку:

Майский ветер колышет ветви сакуры старой,

Осыпает плечи гостей лепестками.

Как упоительны в Барвихе вечера!

Йорген следует дальше, к небольшому пруду с деревянным мостиком, ШШ — за ним. Йорген показывает трубкой на пруд, рассказывает древние истории, но мы уже его не слышим. Пусть вступит музыка, тот же Шопен, Шуман, Шнитке — ни шута в ней не шарю.

Я расскажу о Йоргене вкратце, не утомляя деталями, — так, пунктирно, вишневыми косточками. Хотя бы в знак благодарности за то, что он научил меня этому сложному термину кинодраматургии — «гур-гур».

Его отец был великий советский режиссер, а мама, что жива и ныне, — великая советская актриса. Бездонная квартира на Поварской, английская спецшкола № 20, две домработницы, папины эпохальные запои, мамины грузные брильянты. Но Йорген сопротивлялся, шел против ветра с Мосфильмовской улицы, против кинопроб и папиных друзей, что говорили: «Давай к нам в Щуку, во ВГИК, куда хочешь, примем сразу!» И вдруг поступил на биофак. Рыб он любил больше, чем людей. Писал кандидатскую о чудо-юдо Рыбе-кит, но однажды случайно всплыл на съемочной площадке друга-режиссера, попавшего под чары кокаина, пришлось помочь: немногословные спонсоры из Тольятти обещали закатать в целлулоид всех, вплоть до старушки-гримерши. Йорген задержался на неделю, потом на месяц, потом навечно. Но до сих пор он счастлив не тогда, когда треть бюджета сериала потайными банковскими коридорами проводит на свой счет, а когда один, с аквалангом, уходит на корм добрым рыбам.

25

Катуар упирается носом в мою шею. Она лежит на мне почти без дыхания, обхватив руками и ногами, как обломок реи корабля-призрака.

— Где ты была, Катуар?

— Там-сям.

— Где? Где? С очередным модным дизайнером?

— Нет, не волнуйся. Почему у тебя совсем нет дома книг?

— Они мне уже не нужны. Только сбивают с толку.

— Ты начал писать вторую серию?

— Бесишь, бесишь! Какая серия, когда не было тебя?

— Не начал? А я принесла крем для рук и еще для лица, можно их поставить в ванной?

— Можно. Можно! К тому же я выбросил все старые щетки, чтобы не приставали с глупостями к твоей зеленой принцессе.

— Как хорошо! А я постеснялась тебе это предложить. Вдруг каждая для тебя что-то значит.

— Нет, ничего. Никакой подоплеки. Это даже не реквизит. Я забываю выбрасывать, а Роза думает, что так положено у сценаристов.