Пепел и песок - [15]

Оглядываюсь на здание вокзала.

Оно у нас причудливое. Было построено в конце XIX века по проекту Шехтеля в стиле ля-рюс. И прибывший на открытие министр путей сообщения Витте каркающим голосом объявил его «лучшим вокзалом юга Европы». Во время Гражданской войны тут засели белогвардейцы во главе с Колчаком. Вокзал стал их последним бастионом. Колчак приказал держаться, хотя понимал всю безнадежность своего гордого плана. Красные, которыми командовал лично Сталин, сбрасывали на мятежный вокзал бомбы с аэропланов. Финал известен: Колчак был взят в плен, Сталин был награжден орденом «Боевого Красного знамени».

Новый вокзал доверили спроектировать самому быстродействующему московскому архитектору Мельникову. Тот создал мужественный конструктивистский проект, он и поныне входит во все учебники по истории архитектуры. Стали сносить останки поверженного вокзала, и вдруг в «Гудке» появился фельетон Ильфа и Петрова «Сносороги». Достаточно было упомянуть, что эти руины штурмовал Сталин. Уцелевшую пока половину вокзала оставили и отреставрировали, вторую выстроили по проекту Мельникова.

— А что, не такой уж ты теперь и болван! — улыбается Карамзин, и на его треснутых губах снова проступает кровь, как пурпурный сироп сквозь свернутый бабушкин блин. — Про вокзал забавно придумал. Это точно импровизация, не заучивал в дороге?

— Нет, что ты!

— Не зря тебя учил я. А ты знаешь, я вычислил, что Таганрог — столица мира.

— Как это?

Карамзин погружает руку в сумку, что висит у него на плече (эта сумка, с надписью «Москва-80», была у него еще тогда, в наши «желтые» годы. Теперь восьмерка стерлась. Осталась Москва «нулевая».) и достает толстую тетрадь с дерматиновой обложкой.

— О! У тебя новая тетрадь!

— Другая, а не новая… В этой — доказательство того, что Таганрог — геометрическая столица мира. Это не сумасшествие, как ты уже готов подумать, а строгое обоснование. Есть дисциплина — топология. Не слышал?

— Нет.

— Так слушай же, бычок-песочник!

— Постой! Скажи мне, а что тебе давала мама?

— Когда?

— Тогда, в детстве.

— Давай еще по кружке?

— Нет, мне хватит.

Мы в пивной «Клио», что рядом с таганрогским вокзалом. И пью я еще по-девичьи, маленькими глотками, стыдливо оглядываясь на мужчин, которые растут в этом подвале, как грибы.

Но после первой же кружки чувствую себя императором.

Городок сильно измельчал за минувшую эпоху. Пока я сдавал экзамены.

— Тебе интересно мое доказательство? — Карамзин отодвигает пустую кружку и кладет тетрадь на стол.

— Давай потом, а? Я очень устал.

— Пойдем на диван фон Люгнера, там расскажу тебе все.

— Я устал. Меня бабушка ждет.

— Бабушка? А я теперь компьютер полюбил, который отец мне привез. Я быстро его изучил.

— И что?

— Я думаю — в исторической перспективе можно сделать программу, которая будет сюжеты делать сама.

— Слушай, Карамзин! Какие сюжеты? Ты даже не поздравил меня с тем, что я поступил в МГУ!

— А какие у тебя еще варианты были? Теперь ты начнешь менять историю, как я велел тебе четыре года назад. Ты помнишь об этом? 13 февраля в 19 часов 36 минут.

Я очень хочу ударить Карамзина по губам пивной кружкой — чтоб она треснула и сквозь стеклянные трещины проступила бы кровь. Но он смотрит на меня глазами утопленника и не собирается всплывать.

— Карамзин! Я. Поступил. В. МГУ!

— Что кричишь ты? Я не видел таким тебя никогда.

— И не увидишь больше вообще. Не увидишь.

Из-под стола я беру чемодан (сосед одолжил для Москвы, в нем он хранил пустоты юности) и быстро шагаю к выходу. Кружки звенят от походки моей.

— Пусть Требьенов тебя поздравит, — говорит вслед Карамзин.

У стальных дверей я встречаюсь с четырьмя парнями. Двоих я знаю — это Перун и Ярило. Их теперь называют модным словом бандиты. Но они расступаются предо мной и чемоданом, чуют, гады, московскую мощь.

— О, наш хроник! — приветствуют Перун и Ярило Карамзина. — Ну че, в преф научишь уже?

— Нет, вы тупые, и времени нету на вас.

Я не жду продолжения. Знаю, что бить Карамзина не станут. Но если бы сейчас мне знать, что через месяц он сам покончит с собой на диване фон Люгнера, запив квасом большую горсть заветных таблеток, — то задержался б. Наверное.

В сценариях всегда настоящее время. Гоню, дышу. Брею, стелю. Умираю. Хиштербе. Потому что сценарист создает имитацию кадра, словесную плазму движенья. У сценариста нет прошлого, у сценариста нет будущего. Он живет между двумя ударами сердца. Если придерживаться сомнительной гипотезы, что у сценариста есть сердце.

23

Я стою у окна, уничтожая взглядом пирамиду Университета. Я жду Катуар. Три дня назад она ушла, не дав начаться рассвету. Я умолял оставить номер телефона.

— У меня его просто нет. — смеялась Катуар, ломаным жестом застегивая на спине молнию красного платья. — Нет номера, нет телефона.

Буква «А» на ее плече кривилась. Я закручивал на своем мокром затылке чахлую прядь и до боли тянул.

— Тогда адрес. Ты не можешь уйти просто так.

— Могу. Что ты со мной сделаешь? Я не героиня твоего сценария и неподвластна твоим разрушительным силам. И перестань дергать волосы, это дурацкая привычка.

— Я всегда так делаю, когда ничего не могу поделать. Катуар, дай адрес, пожалуйста!