Пена - [39]

— Аргентина — не самая еврейская страна.

— Всевышний пребывает повсюду.

Пока Макс с раввином и его сыновьями были на молитве, квартира совершенно преобразилась! Горели свечи. Всюду прибрано, в комнатах чистота. Ребецн и Циреле переоделись. Мать — в длинном платье с арабесками, парик она то ли поменяла, то ли успела причесать. Циреле — в узком черном платье и белой блузке.

Раввин пропел «Шолойм алейхем» и «Эйшес хайл»[78], сказал кидуш и отлил каплю изюмного вина из своего бокала в бокал Макса. А потом Макс вместе со всеми омыл руки и произнес благословение над халой с маком. Домашняя еда оказалась отменной: рубленая селедка, рис, бульон, мясо и морковный цимес. В перерывах между блюдами раввин пел змирес, и сыновья дружно подпевали звонкими голосами.

Мать и дочь чинно сидели за столом. Циреле строила Максу глазки, то подмигивала, то качала головой, то улыбалась, то становилась серьезной. А ребецн поглядывала хмуро, неприветливо, даже зло. Раввин давно обращался к Максу на «ты», но его супруга упорно продолжала выкать.

Когда поели и благословили Всевышнего, хозяин стал расспрашивать гостя о странах, где тому довелось побывать. В Буэнос-Айресе есть раввин? Он носит бороду и пейсы? Ну, а в Лондоне, а в Париже? А синагоги, молельни, ешивы там есть? Макс толком не знал, что ответить, но припомнил, что ешива есть в Нью-Йорке.

Раввин погладил бороду.

— Коцкий ребе[79] говорил: «Тора странствует по свету».

— А миква есть в Буэнос-Айресе? — вмешалась ребецн.

— Даже не знаю.

— Если нет, там все дети незаконнорожденные.

Раввин задумался.

— Нет, такие дети не являются незаконнорожденными, — возразил он жене. — Наверно, все-таки есть. Где живут евреи, обязательно должна быть миква.

— Да, ребе, наверно, есть.

— Я туда свою дочь ни за что на свете не отпущу! — заявила ребецн.

— Значит, будем жить здесь.

— Еврейка всегда должна быть чиста!

— Как она захочет, так и будет. Ваша дочь для меня как свиток Торы…

Раввин предложил Максу остаться ночевать. До гостиницы «Бристоль» путь неблизкий, кто знает, можно ли переносить вещи? Хотя на субботу ставят ограду, она часто бывает повреждена[80].

— А что мне нести? — спросил Макс.

— Как что? А талес?

Макс закашлялся от смущения.

— А у него нет талеса, — ехидно ввернула ребецн.

Раввин даже испугался:

— У тебя нет талеса и тфилин?

— Я в синагогу хожу, и мне там одалживают, — соврал Макс и сам удивился, как ловко он выкрутился.

Раввин отодвинул бокал для кидуша и заговорил, обращаясь то ли к Максу, то ли к себе:

— Вот как бывает, если удаляются от еврейства. Сказано: «Им таазвейни йойм йоймаим ээзвехо…»[81] Кто покидает Тору на один день, того она покидает на два дня. Что у нас есть, кроме Торы? Ничего, и мы без нее никто. Если, даст бог, станешь моим зятем, тебе придется стать евреем.

— Ребе, я сделаю все, что вы скажете… Даже если велите в огонь прыгнуть…

— Боже упаси! Еврей должен отдать свою жизнь, только если его принуждают к идолопоклонству, кровопролитию или кровосмешению. Тора — это Закон жизни. В Талмуде сказано: «Будет жить ими, а не умирать из-за них»[82]. Жизнь дана, чтобы выполнять заповеди, и Тора — ее источник.

— Да, ребе.

— Папа, хватит проповедовать! — воскликнула Циреле. — Он и так еврей, а не гой!

Раввин строго посмотрел на дочь:

— И об этом нельзя забывать.

2

В субботу после чолнта Макс попрощался с семьей раввина и отправился на Цеплую. Там у него в три часа было назначено свидание с девушкой, с которой его познакомила Райзл Затычка, — с Башей. Циреле намекала, что могла бы на часок-другой сбежать из дому, но Макс сказал, что ему надо повидаться с родственником.

Когда Макс вышел от раввина, было уже пятнадцать минут третьего. Улица пахла чолнтом, кугелем и луком, но, может, это только казалось. Почтенные отцы и матери семейства прилегли вздремнуть после обеда, но молодежь, парни в короткой одежде и девушки, наряженные по последней моде, вышли прогуляться. Чем-то похоже на ташлих[83] в Рашкове. На парнях — костюмы с иголочки, крахмальные воротнички и пестрые галстуки, ботинки начищены до блеска. Несмотря на субботу, у многих в руках легкие тросточки.

Но Макса, разумеется, куда больше интересовали женщины. Сейчас в моде такие узкие платья, что идти можно только мелкими шажочками. Было довольно жарко, но некоторые модницы набрасывали на плечи меховые боа. Шляпы украшены точеными деревянными ягодами: вишенками, сливами, виноградом, а то и страусиными перьями. Многие девушки подбивали платья ватой, чтобы увеличить зад и грудь.

Все лавки закрыты, но Макс помнил, что на улице издавна были чайные, которые не закрывались по субботам. В кондитерской можно взять в долг сладостей, в пивной — пива. А едва уйдешь с Крохмальной, Гнойной или какой другой улицы, где снуют шпионы братства хранителей субботы — «казаки Господни», так и вовсе можно делать все, что душе угодно. Одни парочки идут в еврейский театр, другие — в «Иллюзион», где показывают живые картины, а некоторые даже в Саксонский сад.

До трех было еще немало времени, и Макс шел не спеша, смотрел по сторонам, сравнивая варшавян с иностранцами. Здесь носили и котелки, и соломенные панамы. Иногда попадался длинноволосый юноша в широкополой фетровой шляпе, наброшенной на плечи пелерине и с шарфом вместо галстука. Макс знал, что так одеваются социалисты, интеллигенты, которые читают книги, ходят на концерты и лекции, устраивают дискуссии, как переделать мир. Среди парочек Макс сразу узнавал альфонсов с проститутками. Эти одевались гораздо пестрее, чем все остальные. Обвешанные фальшивыми драгоценностями, они громко хохотали, лущили орехи и благоухали дешевой парфюмерией. На порогах сидели женщины, кормили грудью младенцев и рассказывали друг дружке о врачах, акушерах и рыночных распродажах.