Печенеги, торки и половцы - [71]

Если мы сравним с этим вполне простым и безыскусственным преданием рассказ Коломыйца о Юрике, связанный с преданием о происхождении Запорожья, то совершенно убеждаемся в сказанном нами ранее. Предание о битве на Стугне 1093 г. связано с местностью, с названием Безрадичи, носимым селом. Не книжный рассказ, привнесенный извне, а имя села дало возможность удержаться в народной памяти преданию о столь отдаленной эпохе. Мы скорее готовы не согласиться с мнением, что это предание вполне определяет местность Торческа. Последняя определяется не из этого предания, а путем летописных данных. Не оставь нам летописец такого подробного повествования о событии 1093 г., мы не имели бы права основаться на этом народном предании, ибо память народа способна иногда приурочивать давно минувшие факты к таким местностям, где они вовсе не происходили.

В подтверждение этого можно указать на одно малорусское предание. В нашем изложении мы встречались уже с именем половецкого хана Боняка. И вот о нем-то мы и находим народное сказание, которое записано в Новоградволынском уезде от крестьянина села Деревич. Подле этого села есть городище, с которым и связано самое предание. «Давно давно сидив, у тому городищови якийсь лицарь, звався вин шолудивый Боняка». Сохранился, таким образом, даже эпитет этого грозного врага Руси. «В 20 того же месяца, в день пяток, в час 1 дне, прииде Боняк безбожный, шолудивый, отай, хищник, Кыеву…»[778] – так рассказывает летопись об одном смелом нападении этого хана на Киев. Народная фантазия разукрасила его образ и придала ему чудовищные черты. Он жил в этом городище и ел людей, которых ему доставляли по очереди[779].

В другом варианте предания половецкий хан сделан уже смелым гайдамаком, жившим в эпоху борьбы казаков с Польшей[780]. Хан половецкий, Боняк шелудивый, никогда не жил там, куда приурочено его имя народным преданием. Но это сказание интересно еще и в том отношении, что показывает, как с течением времени наслаиваются новые и новые подробности на первоначальную основу предания и как самый образ действующего лица постепенно изменяется в народной памяти, теряя свои оригинальные черты, обобщаясь, получая чудодейственную окраску. Народ помнил о существовании страшного врага своих предков, уводившего при своих нападениях пленных, которые по большей части навсегда были потеряны для родной земли, – он их съедал. С поколениями все более и более стушевываются действительные черты прошлой жизни и события давно минувшие, исчезает память о том, что некогда велась борьба с врагами, о том, как она велась. Остается только ясно воспоминание, что существовал некогда враг, уничтожавший население, поедавший его; население не могло с ним справиться, стало быть, этот враг обладал какой-то чудодейственной силой. На такой стадии развития народное предание не останавливается. Разработка его идет у народа далее; наслоения и обобщения все далее и далее растут. Теряется самое имя врага; стушевываются последние оригинальные черты лица (все равно, будет ли это целый народ или отдельный человек) и событий; память о борьбе с врагом сливается более и более с памятью о доисторической борьбе с силами природы, которые олицетворены уже у народа в образах великанов и змеев. Под этими-то общими образами являются потом и все враги, по большей части целые племена, с которыми приходилось долго и кроваво бороться оседлому населению.

В таком виде предание переходит в былину. В ней защитниками Руси являются богатыри, под видом которых олицетворен или весь русский народ, или, может быть, под именем которого-нибудь из них является действительно существовавшая личность, своим геройством запечатлевшаяся в народной памяти и затем со временем подвергнувшаяся обыкновенному процессу обобщения. Но в былине бывает и другое явление: то враги являются в виде змеев, то образуется коллективный образ вроде Тугарина. Имя старого врага забылось. «Народ, – говорит господин Аксаков, – продолжая петь старые песни о битвах богатырских с врагами, был тревожим новыми врагами, вызывавшими его на новые битвы. Образы этих новых врагов заменяли в его воображении образы врагов древних»[781]. Господа Аксаков, Веселовский, Погодин, Буслаев и др. признают древность наших былин и видят в них эпос, в котором отразилась борьба со степью, ведшаяся в другой период русской жизни[782].

Издавая «Богатырское слово» в списке начала XVII в., господин Барсов говорит: «С одной стороны, она (эта былина) относится к былевому циклу – борьба Киевской Руси со степью, и в этом смысле она тесно связана с общими типами киевского богатырства и со славным богатырем Ильей Муромцем со товарищи: герои хотят острастить все орды, борются с погаными в чистом поле и рубят силу татарскую: все это характерные черты народного эпоса, относящегося, очевидно, к эпохе борьбы Киевской Руси со степью. Но с другой стороны, и что всего важнее, издаваемая былина, по основной своей мысли, принадлежит циклу народного эпоса, относящегося к наступательному периоду Киева на Византию»[783]. Оставляя последнюю сторону былины, мы будем говорить только о борьбе со степью. Господин Безсонов видит следы былин уже в русской летописи. «Мы убеждаемся, – говорит он далее, – несомненно, что народное былевое творчество продолжалось непрерывно и в эпоху княжескую, после Владимира до татар, заимствуя из текущей жизни множество материала, множество поэтических элементов и образов»