Пчелиный пастырь - [36]

— Ну а пчелы? — спросил Сагольс.

— Простите, господин…

— Горилла. Не стесняйтесь, господин префект, это ему нравится…

— Да… А кто возместит убытки пчелам? С тех пор как земля стоит, близ хутора Рег живут пчелы.

— Как на горе Гимет[52], — восхищенно вздохнул супрефект.

— Ты знаешь гору Гимет, Анжелита? — воинственным тоном спросил Горилла.

В Зеленом кафе от ярости до смеха было недалеко. Тут же сидел какой-то молодой человек, с виду северянин; до сих пор он не раскрывал рта. Он процедил сквозь зубы:

— Анжелита лучше всего знает Венерин холм!

Этот альбинос, видно, здорово разбирался в тонкостях французского языка. Эме был шокирован. По крайней мере двое из этих людей были близки с Анжелитой! Однако ее цыганская рука по-прежнему лежала у него на бедре; она заметила:

— С тех пор как этот Христиансен пришвартовался здесь со своим ящиком с красками, он вообразил, что может позволять себе все, что угодно!

Это тоже был художник, датчанин, обосновавшийся здесь примерно с год назад.

— Да, в этом есть доля истины, — сказал Поль. — Двадцать лет назад вы могли встретить здесь только рыбаков и виноградарей. Пройдет еще двадцать лет — и, чтобы пробраться к морю, придется перешагивать через мольберты!

— Вам остается повесить объявление: «Художникам вход воспрещен», — заметил датчанин. — Вы так и поступаете с приезжими.

Сагольс ударил кулаком по столу так, что заплясали стаканы.

— Сукин сын! А еще вроде не в курсе дела!

Анжелита приготовилась к обороне. Она уже давно рассталась с покорностью каталонских женщин.

— Какого еще дела?

— Gare qué t’agafi pas el cugol![53] Всем известно, что ты служишь ему моделью, как и муссю Аристиду, и Марио Вивесу, и…

Сагольс пристально посмотрел на Лонги.

— Почему бы еще и не Пикассо! А не хочешь ли, чтобы я послужила моделью тебе, свиристелка несчастная, а?

Вне себя от бешенства, Сагольс, выходя из кафе, ругался:

— Ну и курва! Черт побери! Ну и курва!

Анжелита была сложнее, чем он думал о ней. Он еще многого о ней не знал, знал только, что работает она у какого-то адвоката, а главное — что она позирует; в глазах художника это главное достоинство молодой женщины. Дней десять назад он встретил ее в этом же самом кафе с датчанином и еще несколькими мужчинами. Он не придавал серьезного значения тому, что, если не считать иностранок, Анжелита была, можно сказать, единственной женщиной, которая свободно заходила в это кафе.

Зеленое кафе посещали большей частью правые — виноградари, экспортеры, местная знать. В Красном же кафе собирались мелкие чиновники, либералы, друзья Народного фронта. В Зеленом кафе стояли за духовенство, за Франко, за полковника де ла Рока; в Красном кафе — за франкмасонов, Даладье, Блюма. (Женщины не бывали ни в том кафе, ни в другом.) У коммунистов было кафе на Эспланаде, в стороне от города.

Анжелита сразу же улыбнулась Эме Лонги. Все по той же самой причине. Потому что улыбка Эме излучала симпатию. На каникулах Эме хотел только рисовать. Разумеется, он попросил ее позировать, потому что она была натурщицей Майоля. Она согласилась без всякого жеманства и несколько раз приходила к нему в его большую тунисскую клетку: Антонио Вивес был возмущен, но помалкивал. В первый день он писал, потом они переспали, потом рука об руку совершили классическую прогулку от Дуна до Памятника павшим. Это она обратила его внимание на скользящие причудливые черточки на циферблате светящихся часов, они устремлялись от двенадцати к пяти часам, от четверти к без десяти. Она называла их ящерками в часах. Ему полюбилось это название, и он вместе с нею наблюдал за играми этих карманных аллигаторов, которым не было никакого дела до времени, установленного людьми.

Равнодушные к сплетням, которые, должно быть, расползались повсюду, они почти каждый вечер покупали «шиши фрежи» — пирожки у торговца вафлями и миндальной халвой, а расположившаяся поблизости от него торговка мороженым отпускала им две порции, увеличенные в десять раз. Они шли дальше. В казино оживление спадало. Однажды вечером они поднялись до самого Трока. На земляной площадке, вознесенной над Баньюльсом, ПВО разместила свои прожектора, управляемые довольно развязными пулеметчиками. Пулеметчики стали отпускать шуточки. Анжелита резко ответила им, потом объяснила: «Они злятся на нас. В воскресенье на танцах девушки не захотели танцевать с ними, потому что ПВО не обстреляли франкистские самолеты, которые долетели до Коллиура».

Стоял август 1938 года, шла малая война с ее характерным запахом мешковины цвета хаки и грязного железа. Анжелита увидела, что Эме помрачнел, и сказала:

— Сейчас я покажу тебе что-то такое, чего ты не знаешь, чего не сможешь нарисовать и чего никогда не забудешь.

— Это загадка?

— Если хочешь.

Какая-то почти колдовская сила, исходившая от Анжелиты, глубина ее легкомыслия были исполнены очарования. Она взяла его за руку, и они спустились вниз. Статуя у Лаборатории, которую он считал статуей Араго, казалось, смотрела на них с видом сообщника. Море было словно масляным. На фоне звездной пыли выделялся алтарь для человеческих жертвоприношений — Памятник павшим. Анжелита не любила этот памятник.