Патриархальный город - [114]

Пескареску, которому указали его место, повесил нос. Прочие — Пескарикэ и Пескаревич — сочли за благо испариться, — как бы господин префект Эмил Сава от кого-нибудь не узнал, что они, пусть даже в роли бессловесных и беспристрастных слушателей, присутствовали при разговоре, в котором столь глубокому унижению подверглась его честь. Однако Григоре Панцыру эти заботы уже перестали занимать. Ему было все равно, зазеленеет ли по весне Кэлиманов холм саженцами дубов и платанов или покроется черными кипарисами вышек; смоет его в долину весенним половодьем или нет, обрушится он на весь город или только на голову господина префекта Эмила Савы!

Он вернулся к прерванной нити собственных размышлений. Долго глядел на Пику Хартулара, на его осунувшееся костистое лицо цвета серой промокашки, на глубоко запавшие глаза цвета камешка в перстне на безымянном пальце. Погладил его чубуком трубки по горбу, обтянутому английским сукном, — так, как если бы на улице потрепал концом трости бездомного шелудивого щенка.

— Что, друг Пику? Один ты не подчиняешься закону сохранения энергии?

— Да, я такой, господин Григоре… — сказал Пику Хартулар, оскалив зубы.

Господин Григоре соболезнующе засмеялся в растрепанную бороду:

— Клыки? У тебя клыки? Да они уже небось из папье-маше, Пику!.. Укусить уже не могут… Пробуют, но не получается. А завтра и пробовать не смогут… И это ты называешь клыками?

Пику Хартулар собрался было ответить. Но тут вошел Тудор Стоенеску-Стоян, и они обменялись рукопожатьем. Не глядя друг другу в глаза.

Григоре Панцыру снова набил трубку табаком и, откинувшись на спинку стула и упрятав руки в рукава куртки, поглядел на обоих внимательным взглядом, напряженным и не беспристрастным.

По его нахмуренному лицу нельзя было догадаться, какие мысли скрываются под его широким лбом, усеянным асимметричными шишками. Но Тудору Стоенеску-Стояну уже не было нужды читать в его мыслях. Он и так знал, на чьей стороне симпатии этого опасного человеку, знал, что зубы у него не из папье-маше и что это терпеливое выжидание для него, Тудора Стоенеску-Стояна, куда страшнее прямой атаки, с которой тот пока не спешил, поджидая бог весть какого подходящего случая.

— Ты небось слыхал, Тодорицэ? — с подозрительной доброжелательностью начал господин Григоре, словно припомнив случайно о пустячном деле. — Все хочу тебя спросить и забываю. Слыхал небось, что Джузеппе, сын синьора Альберто, послал в Рим на какой-то там конкурс свою работу и вроде бы ему присудили премию?.. Весьма, весьма любопытно, а с твоей стороны благородно и похвально.

— Похвально? Почему же, господин Григоре? — удивился смущенно и настороженно Тудор Стоенеску-Стоян.

— Об этом лучше говорить потише, а то как бы не услышал наш синьор Альберто и не стал тебе врагом на всю жизнь…

Григоре Панцыру нагнулся и заговорил вполголоса, словно и впрямь поверял тайну, которая не предназначалась для ушей Альберто Ринальти.

— Весьма похвально, дорогой Тодорицэ, ведь я уверен, — этим успехом он в значительной мере обязан тебе… Да-да! Не качай головой. Всего я не знаю, но могу довольно точно восстановить, как было дело. Черт возьми! Для чего тогда существует теория вероятности? Так вот, я ничего не знаю, но могу поклясться на Библии, что дело обстояло именно так. Попробуй опровергнуть! Прежде всего к тебе обратился синьор Альберто. Как человек отсталый и себялюбивый, он пришел просить тебя отговорить мальчонку от вздорных намерений. Пускай тоже торчит за стойкой! Но ты, оставив без внимания чудовищные расчеты отца, напротив, пригласил к себе Джузеппе Ринальти и помог ему: тут что-то подсказал, там отговорил от ненужного ребячества… Следовательно, часть его лавров по праву принадлежит тебе. Смотри только, не вздумай отгрызать их зубами! Лавром не рекомендуют питаться даже поэтам и романистам. Все, кто употреблял лавровый салат, кончали плохо. Лавры подобает носить на голове, а не прятать в брюхе, мой молодой друг. Для брюха они неудобоваримы и вредны.

Тудор Стоенеску-Стоян молчал, рассеянно вертя в руках пепельницу, на которой, как нарочно, был изображен какой-то флорентийский пейзаж.

— Я тебя понимаю, — продолжал Григоре Панцыру с той же жестокой кротостью. — Что это за игрушка у тебя в руках? Прочти-ка: я слегка близорук и не могу найти очков.

Он не был близорук и не носил очков.

Тудор Стоенеску-Стоян хорошо это знал. И господину Григоре было известно, что Тудор Стоенеску-Стоян это знает. Но тем утонченней делалась пытка.

И Тудор Стоенеску-Стоян прочел:

— Firenze… Loggia dei Lanzi[52].

— Именно!.. Для тебя эта надпись ничего не значит. Она тебе ничего не говорит… Пепельница как пепельница, случайно сохранилась со времен Джузеппе Ринальти. То был другой Джузеппе, старик, которого я еще застал, приехав сюда в твоем возрасте, или нет, помоложе… Да, вспомнил… Об этой самой Флоренции он тогда рассказывал мне с большим жаром… И я начал жалеть, что обосновался здесь, ведь у меня еще была возможность уехать — пусть Флоренция эта, где меня не было, была далеко, но ведь существовала — со всеми своими дворцами и статуями, с садами и площадями, с соборами и холмами: Palazzo Pitti, Palazzo Strozzi, Palazzo Vecchio, Piazza della Signoria, с этими Loggia dei Lanzi, Boboli, Fiesole