Патриархальный город - [112]

Но господин Григоре отрезал ему путь чубуком трубки.

Жест этот был скуп и лаконичен, но действие оказал магическое. Сидя в углу у окна, Григоре Панцыру всего на ладонь приподнял чубук над столиком. И его линия, продолженная в бесконечность, словно вещественная преграда отрезала господину примарю путь к отступлению.

Вонючка споткнулся, вздохнул и явил противнику свое лицо, разрисованное великолепными царапинами, которые сходились к подбородку, образуя изящный овал.

— Что за муха тебя укусила, Тэнэсикэ, чего ты так суетишься с утра пораньше? — проворчал Григоре Панцыру в растрепанную бороду.

Господин Атанасие Благу, пытаясь оправдать свою суетливость, прибег к иносказаниям:

— Муха-то весенняя, вот ведь какое дело! Дело в солнце и в ветре! Не видите, каким пахнет скандалом? Раньше небось времени не было? Вовремя не могли позаботиться? На улицах — реки! На площади — пруд! И все за какие-нибудь сутки… А тут и оппозиция крик подымет: «Округ затоплен! Движение транспорта прекращено!» Вам бы такое, милостивые государи, — я бы на вас поглядел!.. А тут еще Анс: сегодня-де у нас гости из столицы, обед, закупки, заказы… Ужас какой-то! Ей-ей, какой-то ужас!

Григоре Панцыру умиротворяюще покачал чубуком трубки:

— Спокойно! Успокойся, Тэнэсикэ! Не суетись!..

— Как тут не суетиться? Приходит господин Пику и начинает мне в совете оппозицию устраивать: дескать, движение транспорта по улицам невозможно, это-де скандал!

Господин Пику с удовлетворением разглядывал свои длинные белые пальцы и перстень с камнем цвета кроличьих глаз.

— Касательно движения транспорта, господин Тэнэсикэ, я хочу на очередном заседании совета внести предложение… Я бы даже просил тебя созвать внеочередное заседание.

— Послушаем! С удовольствием… — ответил ничего не подозревавший господин примарь, радуясь возможности заключить перемирие с самым ядовитым из всех оппозиционеров в совете, — и это при том, что они знакомы домами и Пику пользуется расположением госпожи Клеманс.

— Нам надо написать письмо в Гамбург.

— Как это? Что еще за Гамбург? — удивился господин Атанасие Благу. — На что нам Гамбург? Не забыл, где мы, а где Гамбург?

— Гамбург, что на Эльбе! Один из четырех ганзейских городов. Порт с миллионом двумястами тысячами жителей…

— Ну, и дальше?

— Резиденция компании Hamburg — America Line[51].

— Ну и что?

— «Ну и что, ну и что!» А вот что: напишем в пароходную компанию и предложим им концессию на перевозку грузов и пассажиров. Получим комиссионные и поделим!

— Видали его! — захныкал господин примарь. — Видали? Слышали, что он говорит? Его милость изволит шутки шутить, припер меня к стенке, и еще издевается. А потом, в совете, от меня же решения потребует. Решение? Да откуда его взять?

Господин Атанасие Благу огляделся вокруг, пошарил взглядом на столах, под столами, на стульях, под стульями; вгляделся в развешанные по стенам картины, изображавшие страдания ревнивца Отелло, заглянул в потускневшее зеркало, где отразилось призрачное лицо индейского вождя Монтесумы, в боевой раскраске отправляющегося на бой с Фернандо Кортесом. Посмотрел на стойку синьора Альберто, на курчавый каракуль шевелюры синьора Альберто.

Нигде ни намека на решение.

Пирожки, картины времен Джузеппе Ринальти I, пепельницы, чайные ложечки, стаканы, амфора с выцветшим драже, конфетные коробки, афиши о предвыборном турне Тэнасе — все было. Не было только решения.

— Успокойся, Тэнэсикэ! — повторил Григоре Панцыру. — Не утруждай свои извилины. Решения все равно не найдешь… Да и не с чего горожанам на тебя жаловаться. Все это повторяется испокон веку, с тех пор, как стоит Кэлиманов холм. В предместье Траскэу и в кварталах бедняков каждую осень и весну — наводнение, люди барахтаются в лужах и вязнут в непролазной грязи. Такая жизнь выпала на долю их отцам, такие же мучения ждут и их — до самой смерти! Разве ты святой Сысой, чтобы творить чудеса и менять порядки, которые держатся со времен Митру Кэлимана?

— Так и я то же самое говорю! Да разве меня слушают? Разве слушают?

— Говори, и тебя услышат… Подумаешь, важность! Да при этаком солнце, да при нашем небе, под воробьиный гам, с подснежником в петлице всякий только бы вверх и смотрел. И резвился бы от радости, как резвился, помнится, и ты, а однажды взбрыкнула и понеслась, раздувая ноздри, даже извозчичья кляча Аврама Барбароссы. Зато твои болота и лужи заставляют людей опускать взгляд на грешную землю. Возвращают к действительности. Приходится поглядывать, куда ступаешь… И вспоминать, что жизнь господь нам дал не для того, чтобы скакать да резвиться. Не так ли, пескари?

Пескари с грустью признали, что, увы, истинно так, и жизнь, и весна даны господом богом не для того, чтобы скакать да резвиться. Дети требуют башмаков, жена соломенной шляпы, а пальто перелицовки, да не один раз: сперва лицом наизнанку, а потом лицом налицо.

— Это и называется законом сохранения энергии! — пояснил господин Григоре. — Ты здесь ни при чем. В хозяйственных планах правительства он не записан. А если тут, в низине, болота твои слишком уж отвратительны, — переплыви овраг и, возведя очи горе, утешайся чистотою небесной. Когда же от синевы небесной и благолепия охота придет порезвиться, глянь себе под ноги — и порядок, любая охота пройдет. Так, Тэнэсикэ, можешь в совете и доложить!