Патриарх Филарет (Федор Никитич Романов) - [14]
Были разработаны подробные инструкции, как проводить «испытание об истинной вере». В зависимости от случая человека или заново крестили на патриаршем дворе, с обязательным погружением в воду, или заставляли только исповедоваться и поститься>[75]. При этом Филарет, вероятно, ощущал себя настоящим миссионером. «Он же великий государь… исправляше слово Божие и укрепи всю православную христианскую веру и многие языцы приведе в православную веру. Яко же убо древле чюдотворец Леонтей Ростовский приводяще заблудящую Чюдь в православную веру тако и он, великий государь святитель, многие поганые веры приведе. Всех убо крестяху, и под началом все были у него на патриарше дворе»>[76]. Впрочем, под «погаными» здесь, конечно, понимаются не «литва», а языческое население современной Западной Сибири.
Активная проповедь православия началась после 1620 г., когда Филарет установил в Тобольске новую архиепископскую кафедру, на которую поставил новгородского архимандрита Киприана, прославившегося своими мучениями при шведах. В 1622 г. издается указ, запрещающий некрещеным татарам владеть православными служилыми холопами и селить пашенных холопов в своих дворах>[77]. Вскоре пришлось строго пенять Киприану, что он не следит должным образом за поведением самих колонизаторов, среди которых, по сведениям Филарета, воцарились блуд, ересь и «скаредныя дела»>[78]. Такие вещи естественны при том отдалении от центра, в котором пребывали сибирские насельники.
И в самой Москве Филарету не давали покоя уровень нравственности и крепость православия. В 1627 г. было издано сразу два указа, запрещающих собираться «на безлепицу» за Старым Ваганьковым кладбищем, а также игрища и колядования под страхом опалы и духовного наказания>[79]. Было и другое опасение, касавшееся уже не черни, а людей из «московских чинов», за годы Смуты пошатнувшихся в вере. В 1632 г., незадолго до смерти, патриарх обличил и сослал на Белоозеро бывшего фаворита Расстриги князя Ивана Хворостинина. Патриарший указ гласил, что последний всегда имел тягу к католичеству, держал у себя «западные образа» и книги. Одновременно Хворостинин вообще обвиняется в безверии. «И людям своим к церкви ходити не велел… а говорил, что молиться не для чего и воскресения мертвым не будет» и т. п.
Парадоксально, что Хворостинина обвиняет человек, сам в молодости получивший «наслаждение» от разбора латинской азбуки! Тут же присутствует традиционное обвинение в пьянстве, несоблюдении обрядов и стремлении вообще бежать в Литву. Оригинален лишь укор в том, что мы сейчас назвали бы «антипатриотизмом»: «Да ты ж говорил в разговорех, что будто на Москве людей нет, все люд глупой, жити тебе не с кем… да Московские люди сеют землю рожью, а живут будто все ложью… и тем еси своим бездельным мнением и гордостью всех людей Московского государства и родителей своих, от кого ты родился, обезчестил»>[80].
Филарет, впрочем, понимал, что одним наказанием «чистоты нравов» не добьешься. Большое значение он придавал книгопечатанию. За период его правления было выпущено больше печатных изданий, чем за все предшествующее существование Печатного двора. Кроме того, в сентябре 1632 г. из Александрии приехал ученый архиепископ Иосиф, оставленный на службе. Ему было поручено переводить греческие книги и учить детей грамоте и греческому языку>[81]. При Филарете были канонизированы два новых святых: Макарий Унженский и Аврамий Галицкий. Настоящим триумфом православия было также обретение патриархом «Срачицы господней» — реликвии, присланной в Москву персидским шахом Аббасом в 1625 г. в знак дружбы.
Однако «опасности» продолжали подстерегать его. Долгое время патриарх не запрещал употреблять церковные книги «литовской печати». Они были даже в его личной библиотеке>[82]. Однако в 1626 г. возник спор по поводу вывезенного из Литвы катехизиса Лаврентия Зизания, который в результате так и не был напечатан. А через год было сожжено как еретическое Учительное евангелие Кирила Транквиллиона Ставровецкого, привезенное из Киева>[83]. Начался общий запрет книг немосковской печати. Подозрение вызывали также русские пленники, возвращавшиеся из Польши и Швеции, и вообще всякие выходцы из-за «рубежа». Указ 1624 г. предписывал ряд строгих мер по проверке всех перебежчиков с польской стороны на предмет «изменнова дела»>[84].
Однако не все западные соседи были одинаково ненавистны патриарху. Филарета раздражало Деулинское перемирие, хотя благодаря ему мальборкские узники получили свободу. Из двух давних врагов России — Речи Посполитой и Швеции — первый был, бесспорно, основным для «великого государя». И это с необходимостью влекло его к союзу со вторым. Уже Столбовский мирный договор со шведским королем Густавом-Адольфом, хотя он и лишал Россию побережья Финского залива, заключал в себе основу для русско-шведского союза против Сигизмунда. Этот последний, будучи, как и Густав-Адольф, представителем шведской королевской династии, не только продолжал использовать по отношению к своему сыну титул «Царь Московский», но и лелеял мечту о шведском престоле. Со своей стороны шведский король претендовал на польский трон в случае смерти Сигизмунда. Все это втягивало Россию более активно, чем раньше, в европейские дела.
