Пасынки судьбы - [119]

Родители никак не могли взять в толк, почему он решил остаться в отчем доме, хотя все было просто: Джастин полагал, что любое пристанище будет для него временным, и потому не стоит обременять себя хлопотами, связанными с переездом. Ведь в один прекрасный день он навсегда простится не только с Тереньюром, но и с Дублином, и с Ирландией. Простится с образцами товаров в «форде-фиесте», простится с «фордом», оставив его на стоянке у обочины дороги. Ведь на самом деле не будет же он до конца жизни торговать бельем из искусственного шелка, мотаясь по галантерейным магазинам, ему суждено иное предназначение. Он покинет родину вслед за другими изгнанниками: чаще всего он думал о Джеймсе Джойсе и еще о Гогене. Ему особенно нравилась фотография Джеймса Джойса в широкополой черной шляпе и длинном, почти до полу, черном пальто. Между прочим, Гоген был биржевым маклером, а Джойс уезжал из Ирландии в чужих ботинках. А потом ему тоже пришлось заняться коммерцией — продавал твид итальянцам.

Размышляя об этом, Джастин лежал на постели в графстве Уотерфорд и смотрел, как за окном разгоралось майское утро. Впрочем, глядеть особенно было не на что: только по краям задернутых гардин пробивались яркие солнечные лучи да на потолок спальни сквозь розовую ткань падал бледный свет. Коммивояжер по имени Фаи, торгующий удобрениями, уверял Джастина, что, останавливаясь здесь, он проводит ночь в спальне миссис Кин, овдовевшей хозяйки. Как только Гарда Фоули, ее постоянный жилец; выпивал в одиннадцать часов неизменную чашечку шоколада и объявлял, что отправляется спать, Фаи тоже поднимался из-за стола на кухне со словами — ну и хлопотный выдался денек. Он поднимался по лестнице вместе с Фоули, отстав от него на несколько ступенек, и под бдительным оком полицейского входил в спальню, известную как «гостевая», поскольку миссис Кин пускала в нее проезжих коммивояжеров. Гарда Фоули, давно оставивший службу в полиции, был закоренелым холостяком, моральной опорой миссис Кин, человеком, на которого всегда могли положиться каноник Тай или отец Риди; он втайне и бескорыстно служил Легиону Святой Девы[115] и каждую Троицу устраивал перетягивание каната на празднике реки Нор. По словам Фаи, выждав четверть часа, он выходил на площадку и проверял, храпит ли сосед. Еще минут через десять, со вкусом выкурив последнюю сигарету в «гостевой», он снова подходил к комнате Фоули и прислушивался. Если из-за двери доносился ровный храп, Фаи отправлялся в спальню миссис Кин.

Джастин считал, что это весьма походило на правду. Фаи в деталях описывал, как сложена вдова, шестидесятилетняя женщина весом под сто килограммов. Волосы, седые на голове, были густыми и черными на некоторых других частях тела, как уверял торговец удобрениями, Ягодицы и живот впечатляли своей необъятностью. Согрешив, она каялась, читая «Богородице, дево радуйся».

Лежа на постели в «гостевой», Джастин брезгливо представлял себе сцены, которые рисовал ему Фаи, этот неказистый коротышка из Дублина, отец не то пятерых, не то шестерых детей. У Фаи была манера подталкивать собеседника локтем, чтобы привлечь его внимание. Время от времени в потоке его словесных излияний всплывало имя Томазины Маккарти, дантистки, которая тоже снимала комнату у миссис Кин. Фаи утверждал, что она самого высокого мнения о Джастине, и намекал, что при желании Джастин мог бы легко устроиться с ней, как Фаи с миссис Кин. «Нет человека, который был бы как Остров»[116] — любил глубокомысленно повторять Фаи.

Чтобы отогнать от себя эти мысли, Джастин встал и подошел к окну. Раздвинув шторы, он стоял в одной пижаме и смотрел на шеренгу домов, выстроившихся напротив. Повсюду ставни были еще закрыты, шторы задернуты, жалюзи опущены. По серому тротуару, крадучись, шла кошка, обнюхивая пустые молочные бутылки, выставленные у каждой двери. Все дома были покрашены клеевой краской — розовой или кремовой, желтой, серой или голубой, и на светлом фоне выделялись входные двери, выкрашенные каким-либо контрастным цветом или «под дерево». Улица была широкой, с фонарями у каждого второго дома и одиноким телеграфным столбом. Дальше на перекрестке, там, где улица уходила влево, был виден магазинчик фирмы «Хейз», в нем продавались газеты, табачные изделия, сладости. Рекламный щит, предлагающий сигареты «Плейерз», напомнил Джастину, что, в самом деле, неплохо бы закурить. Он отошел от окна и направился к тумбочке у кровати.

Закурив, он снял пижаму и натянул рубашку и брюки, собираясь отправиться в ванную комнату. Полный решимости выкинуть из головы рассказы Фаи и всю его болтовню, он вызвал в памяти самое раннее детское воспоминание — ножку стула. Того самого стула, который до сих пор стоял в их доме в Тереньюре, и порой Джастин ловил себя на том, что смотрит на него, скользя взглядом по одной и той же ножке сверху вниз до декоративной резьбы у основания, где лак местами облез. Джастин рос самым младшим в семье, где было еще трое братьев и трое сестер и где все, кроме него, вечно кричали, ссорились и набрасывались друг на друга. В школе давали грязные учебники, вымазанные чернилами, школьные доски настолько растрескались, что с трудом можно было разобрать, что на них нацарапано, все парты исписаны посланиями и инициалами. «Иди-ка сюда, я тебе такое покажу», — приставал Ша Макнамарра; он лез ко всем, демонстрируя признаки приближения половой зрелости, и отвязаться от него было невозможно. Айки Брин получил три пенни от одной женщины за услуги под покровом темноты в кинотеатре «Звезда». Все шутки Райордана крутились вокруг испражнений.