Пастырь добрый - [158]
— Сукин сын! — рявкнул Бруно, и Бернхард, не ответив, отвернулся к распахнутым церковным вратам, вновь указав священнику путь мановением руки:
— Вы пойдете сами, святой отец?
Не может быть, нет…
Нет, нет, нет…
— Разумеется, — все с той же дрожащей улыбкой откликнулся тот, и коридор из серых тел раздался вширь, когда невысокая фигура отца Юргена двинулась прочь, сквозь них, в пустое нутро старой церкви…
Нет, нет…
— Я знаю, что вам страшно, майстер Гессе.
Нет! — закричал кто-то внутри, в голове, в мыслях, заглушая бешеный стук крови в висках, заглушая мертвый шепот, собственные мысли, себя самого…
— Мне известно о вашей слабости, и я искренне опечален тем, что это судьбоносное для вас событие будет омрачено столь неприятными минутами, но вы поймете сами: то, что вы обретете в итоге, того стоит.
Этот голос убивал, втаптывал в пыль, сострадающий, снисходительный, соболезнующий, в ответ этим словам хотелось, надо было сказать что-то, высказать все то, что вертелось на языке у второй его половины, у той, что не цепенела от ужаса, не сжималась в комок, но сил хватало лишь на то, чтобы не издавать ни звука и не биться в призрачных путах, как кричали и бились все те, кого доводилось видеть прежде — так же, кого ожидало — то же самое…
— Еxaudi me, Domine, exaudi me.[185]
Сил едва хватало на молчание и неподвижность; или же просто ужас сковал тело и пережал горло?..
Нет, не может быть, нет…
Распахнутые двери церкви позволяли видеть, как такие же живые веревки опутывают щуплого священника, притиснутого к Распятию над алтарем — невиданное, дикое кощунство…
— Hodie ostende quia tu es Deus, et ego servus tuus, et iuxta praeceptum tuum feci omnia verba haec![186]
Голос торжественный, голос торжествующий, почти и не человеческий, словно сонм невидимых голосов вторит каждому слову, звуку, вбивая их, как гвозди…
Размаха рук чародея хватило на то, чтобы касаться сложенного у обоих подножий сухого дерева, и когда тонкие хворостины под окутанной серыми щупальцами ладонью задымились, когда подернулись крохотными, едва видными пламенными лоскутами, остановившееся сердце вновь забилось — втрое неистовей, исступленно, яростно, словно желая пробить ребра и разорваться в клочья, и пусть хотя бы так избавить от медленной, страшной гибели…
Нет, нет, нет…
Ладони убрались, оставив хворост медленно разгораться — медленно, невообразимо, неправдоподобно медленно, неспешно, нехотя, и та, вторая половина, способная видеть и слышать, способная различать, что происходит вокруг, отметила уже без малейшего удивления, что к разверстым дверям церкви, к алтарю Бернхард не шел — плыл, скользил, несомый своим серым призраком…
Нет…
Они остались стоять напротив — все такие же недвижные, только головы приподнялись, направив взгляды черных глаз на двух людей перед ними…
Тонкая дымная змейка доползла до лица, проникая в легкие, осторожно пощипывая глаза, и огненных бабочек под ногами стало чуть больше…
Огонь, майстер инквизитор, это самая мощная сила на земле. В нем есть что-то от бога; может, он и сам бог, снизошедший к нам… Огонь забирает жертву зримо… Он живой, как и положено богу… Он никому не служит, с одинаковой беспощадностью и милосердием принимая всех — праведных, грешников, врагов и друзей, человека и бессловесную тварь…
Это невозможно забыть, и эти слова, и укрытые огнем стены вокруг — все то, что долго виделось ночами, что взбрасывало с постели в холодном поту, пробуждая невозможное облегчение, когда приходило осознание того, что все сон, все — лишь видение, морок; предчувствием или просто страхом была мысль о том, что однажды проснуться не удастся?..
— Эй.
Жарко, уже жарко; или это просто предощущение уже хорошо знакомой боли и пламени?..
Смерть пахнет огнем… Огнем и пеплом…
Нет…
— Эй!
И как медленно…
— Курт!
Этот голос никогда не произносил этого имени; от него ни разу не было услышано даже «Гессе», лишь глумливое «твое инквизиторство», и та, вторая половина, что была способна двигаться и думать, повернула голову, направив удивленный взгляд на человека рядом…
— И что? — выговорил Бруно, удерживая на губах неискреннюю, трясущуюся усмешку, злую и издевательскую. — Готов повторить свои пафосные речи теперь? «Я должен, обязан и все такое»?.. Все еще готов умереть за свое служение, или теперь кое на что смотришь иначе?
Говорилось что-то неправильное, ненужное, и надо было возразить чему-то, как и минуту назад, когда стоящий у подножия креста человек сострадал его страху, но первая половина его существа по-прежнему не видела и не слышала ни себя, ни мира вокруг, ничего, кроме оживающего под ногами пламени…
— Полагаю, знай ты, чем все может кончиться, сюда бы так не рвался и говорил бы по-другому. Скажешь теперь, что для того тебя и растили? Что за родную Конгрегацию — в огонь и воду? Давай откровенно — плевал ты и на свою службу, и на Конгрегацию, и на всю эту белиберду, что мне проповедовал. Хоть в этом — наберись смелости признаться, не желаю подыхать рядом с трусом!
— Да пошел ты…
От того, что вторая его часть, видящая и слышащая, сумела заговорить, перетряхнулось что-то внутри, что-то еще поселилось рядом с ужасом и холодом, что-то, что позволило дышать, говорить, думать…
