Пасторский сюртук - [36]

Он опять встал и беспокойно заковылял вокруг колодца. Огонек свечи в нише затрепетал.

— Тревожно мне сегодня. Ты уж прости мою болтовню, я ведь просто мелю языком, без ладу и складу. Вина больше нет?

Длинный Ганс поднял бутылку и вытряхнул на ноготь большого пальца последнюю каплю.

— Вот чертовщина. Как по-твоему, нельзя там разжиться добавкой? Деньги у меня есть. Ну там, ты знаешь, в подворотне. Ты же имел успех у этой особы?

— Можно, наверно. Мне бы только войти.

— Попробуй, а? Любая выпивка сойдет — красное, белое, самогон или сливовица, велика важность, главное — уснуть.

— Ладно, попробую.

— Удачи тебе.

Длинный Ганс исчез во мраке. Герман ковылял вокруг колодца, от нервной зевоты выгибая спину, словно кошка. Потом он остановился, крепко, до боли в суставах, обхватил руками ствол, лицо посинело от натуги. Немного полегчало. Он замер и обмяк, припав лбом к прохладной коре дерева. Эх, вот бы расти, как ты. Вцепиться в почву сильными корнями, стоять прочно, несокрушимо — и все-таки расти. Незримый Господи, преврати меня в дерево! Преврати, как Дафну. Сжалься надо мной.

Неожиданный звук — Герман вздрогнул и с размаху треснулся лбом о ствол. Прислушался, открыв рот. Господи, милосердный, добрый Боже, милостивые ангелы-заступники, спасите и сохраните… Это еще что такое?

Что? Да, в самом деле. Где-то во мраке напевает женщина, плачет ребенок, тихо, однообразно. Волосы у Германа встают дыбом.

— Кто тут? Господи Иисусе!

Безмолвие. Кровь стучит в ушах. Огонек свечи глядит на него сурово и укоризненно. Природа шумно перевела дух. И опять тишина. Может, померещилось? А? Нет. Нет. Кто-то идет возле стены. Господи Иисусе…

Он прилип к стене, будто желая втиснуться в камень, стать рельефом. Господи Иисусе. Призрак. Привидение…

Шлюха поправляла мешковину, укутывая хнычущего ребенка. Удивленно, задумчиво смотрела на Германа. Младенец скулил, мотая красной головенкой. Свеча в нише струила неверный, трепетный свет.

— Уходи! Ступай своей дорогой! Ступай, тебе говорят…

Сиплый шепот вместо окрика. Шлюха и внимания не обратила. Это была совсем молодая женщина, но уже отмеченная печатью своего ремесла, рыхлая, опухшая, красная от пьянства. Рыжие космы торчали во все стороны, как растрепанная швабра. Под незастегнутой кофтой виднелись отвислые груди с синими сосками. Хнычущий, сморщенный, красный младенец был завернут в лоскут мешковины, испещренный горчично-желтыми пятнами поноса. Младенец вертел головой и искал грудь — голод не давал ему спать. Тощая ножка, похожая на ободранную заячью лапку, бессильно свисала из мешковины. Герман с ужасом и отвращением смотрел на эту неживую, сизую ступню с желтовато-белыми чешуйками ногтей. Шлюха закутала ребенка и ладонью отряхнула выцветшую красную юбку. Юбка была вся в пушинках чертополоха, в репьях и пятнах от коровьего навоза, которым ее забрасывали добропорядочные крестьянки. Она задумчиво смотрела на Германа.

— Чего тебе надо? Проваливай отсюда, слышишь?!

— Благослови вас Господь, сударь. Вы не священник?

Герман застегнул ворот сюртука.

— Нет, не священник. Брысь! Ничего мне не надо.

— Всего пять грошей.

— Стыда у тебя нет. Я порядочный человек.

— Два гроша.

— Уходи, говорю.

— Один грош. На французский манер. Всю ночь, если угодно. Мужчина вы молодой, сильный, а? Или хоть кусок хлеба… да хоть что-нибудь.

Герман отчаянно шарил по карманам. И в конце концов бросил шлюхе свой кошелек.

— Возьми. И кошелек себе оставь. Нет, не надо меня благодарить, черт побери. А теперь ступай, ступай отсюда, неужто непонятно, я порядочный человек…

Шлюха шевельнулась, будто и впрямь хотела кинуться наутек, но не двинулась с места, удивленно глядя на своего добродея.

— Неужто всерьез?

— Да-да. Стой там. Ближе не подходи.

— И делать ничего не надо?

— Нет. Ничего.

Секунду царило молчание, только из-за стены доносились возгласы ночной стражи. Младенец слабо хныкал, мотая золотушной головой. Шлюха распахнула кофту, прижала ребенка к титькам. Но взгляд был устремлен на Германа. Щеки у нее были шершавые, в красных прожилках от холода и пьянства, тело грузное, как у сорокалетней. А ведь ей вряд ли больше восемнадцати-девятнадцати. Внезапно она оживилась. Видать, что-то надумала.

— У меня есть разрешение от властей обслуживать мужчин за городской стеной. Так что не думайте, все по закону. Если дело за этим.

— Как тебя зовут?

— Элоиза.

— Редкое имя.

— Ага. Просто я так себя называю. В моем ремесле так положено.

— А по-настоящему?.. Впрочем, неважно. Ну а пащенку твоему сколько?

— Годик скоро.

— Да… На вид ему куда меньше.

— Плохо растет, горемычный. С едой иногда вовсе худо.

— Понимаю. Расплата за грех. Но почему ты торчишь здесь ночью? В городе коммерция небось получше?

— Ваша правда. Но у меня отобрали разрешение. Эх, долго рассказывать. Я сперва служила в трактире, и здешний пробст маленько помогал мне и защищал. Потом епископ приехал с проверкой, и все пошло наперекосяк. Пробсту пришлось повиниться, а мне остригли волосы, побили плетьми и с позором выгнали вон из города.

— Час от часу не легче.

— Это чистая правда, да простит мне Господь мои прегрешения. Однако ж власти пожалели меня, позволили остаться за воротами, обслуживать приезжих. В базарные дни работы бывает много, а пробст иной раз присылал маленько съестного. Но вчера ночью его забрали вербовщики, и теперь я не знаю, что делать. Может, Господь в милости своей приберет младенца.