Пасторский сюртук - [35]

— Пей в меру. Ребенок? Не может быть. Городские ворота на запоре. Здесь только мы с тобой.

Гонимый тревогой, Герман встал и раз-другой обошел вокруг колодца. Потом поднял крышку, глянул вниз. Фиолетовый отблеск ночного неба мерцал в глубине. Он все ниже наклонялся над колодцем, стараясь проникнуть взором в бездну.

— Смотрите не упадите.

Герман бросил в колодец камешек и услышал, как он с плеском вошел в воду там, в глубине.

— Интересно, можно ли увидеть в колодце свое отражение?

— Упадете только с этими фокусами.

— Да. Может, и так.

— Прохладно становится.

Герман опять завернулся в мешок. Солнце село. На западе протянулась оранжевая полоса, словно проведенная вдоль горизонта широкой кистью. Ствол дерева четко рисовался на светлом фоне, крона тонула во мраке.

— Вот и ночь. Солнце село.

— Древние думали, что на ночь солнце спускается в царство мертвых. Точь-в-точь как герои старинных легенд.

— Ага. Только вот вино кончилось.

— Плохо.

— Может, вздремнем?

— Не могу. Черт его знает, что меня мучает. Не зажжешь ли свечку? А то темно как в могиле.

Длинный Ганс высек огонь и устроил горящую свечку в маленькой стенной выемке. В давние времена перед образом святого частенько ставили свечи. Но теперь там уже ничего не было. Огонек тревожно мерцал в пустой нише. Тени плясали вокруг странников.

— Тревожно мне очень сегодня вечером.

— Расскажите что-нибудь, пастор. Легче станет.

— Не знаю. Ничего подходящего в голову не приходит. Тревожно мне сегодня.

— Тсс. Что это?

— Я ничего не слыхал.

— Эй! Кто тут?

Молчание. Ореховое дерево затаило дыхание. Герман уставился на приятеля.

— Что это было?

— Чудно. Мне опять померещился тот же звук. Будто ребенок плачет.

— Впрямь померещилось. Ветер в листве.

— Не-ет, это не ветер.

— Тогда, может, сверчок? Или лягушка во рву?

— Нет. Ребенок. Сейчас, правда, не слыхать уже.

В отдалении раздавались колокольные трели жаб-повитух. Упрямо стрекотали сверчки, умолкали порой, словно в ожидании аплодисментов, и начинали снова, тоном ниже. Над окоемом поднялся месяц, бледный, мертвенный, бесплодный. Свечка затрепетала, орешина вздохнула во сне. Фельзенхайн у них за спиной был точно каменный исполин, присевший на корточки да так и уснувший.

— Расскажите сказку, пастор.

— Ничегошеньки я сегодня не припомню.

— Попробуйте. Как там было с этим, с Энеем?

— Эней, Геркулес, Нума, Цезарь. А! Россказни. Мне нынче не до этого старичья. Но раз уж тебе так хочется. Эней. Он, стало быть, спустился в царство мертвых. Так говорят.

— Ишь ты. И как там было?

Герман скривился и дрожащей рукой провел по глазам. Отвращение исподволь обволакивало его, будто хмель от самогона. Свинцовая тяжесть давила на грудь. Отвращение и безнадежность. Слезы жгли веки и мягким комком стояли в горле. Он широко зевнул, щелкнув челюстями, и вздрогнул.

— Не пойму я, что со мной сегодня. Вино кончилось, говоришь?

— Ни капли нету.

— Н-да. Царство мертвых? Господи, вот уж не знаю. Это ведь сказка. Наверно, что-то она значит, коли сумеешь истолковать. А я нынче не могу.

— Попробуйте.

— Что ты меня понукаешь! Говорю тебе, не знаю. Царство мертвых, черная ночь души — имен не счесть… Не знаю… Такое мало с кем случалось, одни видят в них избранников, другие — жертв, это ведь как посмотреть. Я называю их героями и нахожу в этом толику утешения. Беглые властители, которых жизнь нанимает в свинопасы. Царицы, плененные в борделях жизни. Святые заморыши с опасными мечтами. Мечтами о некой возможности, об избранности, предопределении. Безумные паладины в погоне за золотым руном, шальные жены, ищущие призрак возможной любви, мятежники, восстающие против тиранов, чтобы создать счастливое царство возможной свободы… И цель растворяется в мираже, любимый мужчина оборачивается свиньей, скипетр свободы — железной дубиной тирании. Вот тогда-то они, верно, и спускаются в страну мрака. Не знаю. Может, вдруг осознают, что все сущее есть холодная, мертвая реальность, а мечта о возможностях — просто священная болезнь. Полнейшая безысходность, а вместе с тем, пожалуй, и защищенность, и покой. Ведь мрак не может стать чернее, чем он есть. Тоже способ жить.

— В царстве смерти?

— Да. Хотя я понимаю, что ты имеешь в виду. Герои воротились обратно. Продолжали жить, словно никакого мрака и не было. Жестоко это.

Молчание. Ореховое дерево склонилось к ним, как бы прислушиваясь. Свеча горела ярким, неподвижным пламенем, одинокий огонек в мировой тьме.

— Да, жестоко, — повторил Герман. — И все-таки… Может, Кэте знала, что ее обманут, и все-таки уступила коробейнику, вопреки всему… Невыносимо чувствовать, каков я есть, а то, чем я стану — карикатурный образ пригрезившихся возможностей, но аккурат на переходе, в самый миг преображения… Я люблю читать про революции, мятежи и крутые перемены, когда обнаженное, живое общество корчится в судорогах, меняя кожу. О, вешние дни революций, когда всё — лишь надежда, и жертвенность, и радость, когда люди с песнями гуляют по улицам, без цели, без предводителей, взволнованные и счастливые, сами не зная почему. Короткое время перемен, пока не явятся новые тираны и не поведут массы в тупик кошмара, невежества, ярости. Или первоначальная пора любви, когда чувство еще такое живое, расплывчатое, когда оно еще не отлито в форму реальности. Что, если единственная наша возможность — искать на переходе между двумя недобрыми реальностями? Я не знаю…