Был март, а может, конец февраля: никакое время года, мокрое и слякотное, когда ничто еще не предвещает весеннего пробуждения, а от Рождества не осталось даже воспоминаний. Мы с Лидусей ужинали, глядя в телевизор. Говорить не хотелось – мне уж наверняка, но и ей вроде тоже, хотя между спортом и погодой я поймал краем глаза ее обиженный взгляд. Рот у меня был набит кусками бутерброда с сыром и паприкой, собственно, лучше всего сейчас было бы пойти спать, но ведь еще рано – кто же ложится в такое время? – а следующие несколько часов пугали своей пустотой. Я потянулся за газетой, спросил: что после новостей? Лидуся ответила: ничего, я уже проверяла. Понятное дело, не было ничего, что хотелось бы посмотреть, ничего, что хотя бы можно было уговорить себя посмотреть. Потом мы выслушали, что завтра ожидается дальнейшее выпадение осадков в виде дождя со снегом, что в Сувалках температура минус четыре, в центральном районе около нуля, ветер восточный, слабый до умеренного – и когда началась реклама, я со вздохом выключил телевизор. В наступившей тишине слышались только тихое позвякиванье наших колец о ручки чашек, хруст разгрызаемой паприки, негромкое бульканье заглатываемого чая. А вообще, как прошел день? – спросил я наконец деревянным голосом: это должно было означать, что в принципе я жену люблю, но не жду от нее ни исчерпывающего ответа, ни каких-либо откровений. Тихо! – ответила она.
Я удивленно поднял голову – странно, что вопрос, который я, в конце-то концов, задаю уже много вечеров кряду, именно сегодня вызвал столь резкую реакцию, – но Лидуся, склонившись над столом, смотрела, нахмурив брови, мимо меня, в темноту прихожей, а значит – понял я – там происходит нечто интересное – и тоже стал прислушиваться. На фоне монотонного гула машин с ближайшей улицы и кряхтения лифта что-то жалобно пискнуло. И еще раз. Ребенок? – попыталась угадать Лидуся. Не лучшая тема для возможной беседы. Ребенок? – переспросил я. На лестнице? – И пожал плечами: наверное, живность какая-нибудь. Лидуся посмотрела на меня; кажется, впервые за сегодняшний день мы встретились взглядами; какая живность, не то спросила, не то просто сказала она, ведь плачет же.
Я понял, что, если буду сидеть так и дальше, очень скоро меня сочтут бессердечным чудовищем, а потому встал и направился к двери. Вероятность того, что нам на половичок подбросили новорожденного младенца, была невелика, требовалось как можно быстрее с этим разобраться и вернуться к бутерброду с сыром. Я отодвинул задвижку, повернул ручку и, поскольку на площадке царила темнота, шагнул к выключателю. Осмотрелся. Было пусто и тихо, только где-то далеко отдавались эхом позывные рекламного блока первой программы.
Я уже собрался вернуться в квартиру – и тут увидел его. Он стоял посреди прихожей, гипнотизируя взглядом Лидусю, которая всматривалась в него с недоверием и восхищением. Черный хвост трубой легонько подрагивал, рыжее правое ушко – торчком, черное тельце напряжено: то ли дать деру, то ли идти вперед. Кот оглянулся на меня – и сел, аккуратно обернув хвостом передние лапки. В груди у него что-то урчало – то ли от удовольствия, то ли он был болен.
– Ты чей? – спросила Лидуся каким-то странным голосом: сладким и мелодичным.
Наш уже, мысленно ответил я. Тогда я еще не знал, кого мы на самом деле пустили в дом.
Он был слабенький, но быстро оправился. Утром мы без особой охоты развесили у лифтов объявления о находке: Лидуся смотрела на меня с укором и следующие несколько дней вопреки обыкновению не спешила отвечать на телефонные звонки; с другой стороны, для бездомного кот вел себя слишком доверчиво, а значит, следовало соблюсти хотя бы видимость приличий. Проявив героическое упорство, кот уже на третью ночь завоевал право спать в ногах кровати; я говорил, что это негигиенично, что у нас заведутся глисты, но когда закрывал дверь в спальню, он столь немилосердно скребся с другой стороны, что я вынужден был уступить. Впрочем, ветеринар, к которому сразу же побежала Лидуся, вроде бы (я не особенно ей верил) сказал, что кот на удивление чистенький. Вернее – чистенькая: девочка! – торжествующе сообщила Лидуся, когда на следующий день я вернулся с работы; правда, я не сразу сообразил, о ком речь. Хозяин кошки так и не позвонил, а через неделю я сам тщательно отодрал развешанные у лифтов объявления, потому что мне все это даже стало нравиться. В любом случае мы уже не были котокрадами. По утрам кошечка мурлыкала, терлась холодным носом о щеку (баталия за право спать на подушке началась на четвертую ночь и завершилась молниеносной победой) и хотя делала это, несомненно, в корыстных целях – речь-то шла о завтраке, – подобное поведение можно было в какой-то мере считать проявлением симпатии. Приступы неуемного буйства, случавшиеся каждый вечер после ужина, оживили наш дом – и только первые несколько дней мне казалось, что это меня утомляет. Из окон по-прежнему дуло, но холод перестал досаждать мне, ведь где бы я ни садился, у меня на коленях тут же оказывалась кошка – и грела. Черную шерстку так и тянуло погладить, и в моих руках внезапно пробудилась почти забытая нежность. С тех пор мы все чаще проводили вечера втроем, сидя на диване: я в середине, по одну сторону кошка, которой я чесал рыжее ушко или гладил спинку, по другую – Лидуся, как-то вдруг очень похорошевшая. А когда однажды ночью нас разбудил шум – следствие удачной охоты в кухне на таракана, – кошка обрела в нашем доме законный статус. Я тогда вручил ей в награду кусочек вырезки – и она приняла его с достоинством, так, будто бы вполне осознавала свою заслугу. Прошло полгода. Однажды, вернувшись с работы, я застал Лидусю бледной и встревоженной.
