Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [148]

В то время как старик Шкловский рассуждает о принципе монтажа жизни, который надо «только понять», старик Кракауэр в последней книге об истории и формах времени называет нечто подобное загадкой истории. И тот и другой в молодости принадлежали революционному поколению, которое «спорило в коридорах и все время проектировало время, хотя не знало даже размера вселенной»[760]. «Какое это интересное дело, думать и искать. А потом она (жизнь) прокатится как капля по стеклу ‹…› Много пропущено. Жизнь прошумела как дождь»[761]. Как из отдельных капель получается нечто целое – дождь? Из отдельных событий – жизнь? Из отдельных кадров – фильм? Из отдельных мгновений, в числе которых «многое пропущено», – время? Что такое «проектирование времени», еще не наступившего, чем это отличается от монтирования времени уже прошедшего? «Жизнь прошумела как дождь. И зонтик от дождя уже высох»[762].

Не только жизнь современности монтажна, но и ее эстетический эквивалент – роман пользуется по существу кинематографическим способом обращения со временем, утверждает Кракауэр, как будто вторя давним рассуждениям Шкловского о Дон Кихоте. Джойс, Пруст, Вирджиния Вульф монтируют свои повествования из фрагментов,

решительно разлагая фиктивную временную преемственность. ‹…› Они ищут и находят реальность в событиях, подобных атомам, причем каждое из них мыслится как средоточие колоссальных энергий. Некий порядок, не данный им, может быть существует, а может быть и нет. И более того, они скорее сомневаются, могут ли те малые и выбранные наугад единицы, в которых материализуется реально ощутимая жизнь, соединяться между собой осмысленным образом, чтобы в результате на горизонте нарисовался смутный контур некоего целого[763].

Подобно монтажной фразе, целое приобретает отдаленную нечеткую видимость в результате склеивания по воле режиссера – а не по имманентному или трансцендентному метафизическому сродству – этих единиц времени, мелких, как дождевые капли, и столь же случайно попавших в поле зрения камеры, как капли дождя, падающие на раскрытый зонт.

Бесчисленные формы времени анахроничны, разнообразны и множественны, как сама жизнь, – все на свете существует на правах единственно ему присущей темпоральности, на условиях несинхронности, несовпадающей хронологически современности; в рамках одного и того же хронологического отрезка сосуществуют разновременные анахронические реальности, а сами отрезки отмеряются произвольно. (Здесь нельзя не вспомнить упомянутую работу Эрнста Блоха о многоукладности времени в одном и том же отрезке одновременного сосуществования.) Природа фильма подсказывает нам неразрешимую загадку, говорит Кракауэр: как из произвольных сочетаний мельчайших – атомарных – происшествий складывается цельная и последовательная, осмысленная всеобщая история. Существуют разные способы синтезировать их в форме монтажа: историческая наука и теология времени, так же как искусство – каждый из этих дискурсов времени утверждает свой приоритет и право на окончательное утверждение принципа монтажности истории. И тем не менее никакой из таких способов не разрешает ее, истории, загадки: даже в романе Пруста, где в финале утраченное время обретается, казалось бы, в своей целостности и целенаправленности – ради искусства, все равно

история не имеет цели и не подлежит искуплению в эстетической форме. Антиномия в самой сердцевине истории не имеет разрешения. Может быть, на самом деле она разрешится, только когда наступит конец времен ‹…› то воображаемое мгновение, когда Агасфер, в момент своего окончательного распыления, впервые в жизни получит возможность оглянуться назад, на свои странствования сквозь тысячелетия[764].

В таком свете афоризм Шкловского о монтажности жизни, к которой надо подобрать принцип-ключ, уже совсем перестает казаться забавным. Загадка вечного странствия бессмертного Агасфера – загадка истории как «предпоследних времен», вопрос о the last things before the last – разрешается только в момент наступления последних дней, ровно в тот момент, когда заканчивается всеобщая история и исторический субъект, человек Zerstreuung Агасфер исчезает без следа и без остатка. Last Things Before the Last – последняя книга, которую Кракауэр не успел дописать до конца; в частности, как будто по иронии истории, недописанной и загадочной так и осталась глава об Агасфере и разрешении загадки времени. Кракауэр – родственная душа, говорит об Агасферовой загадке, познавая логику истории через практику кино, и Шкловский тоже признает ее неразрешимость, предлагая свое решение: не искать ответ на загадки, но искать бесконечность в загадочной неразрешимости жизни. Принимая такое решение, следует помнить, однако, что «загадки так трудны, что учитель мой Санчо Панса говорил, что он предпочел бы, чтобы ему сначала говорили бы разгадку, а потом уже загадку»[765].

Однако Шкловский – Агасфер-оптимист – никогда не откажется от поисков оптимизма: «Любовь и поэзия, и проза, и в прозе мифы закреплены загадками». Загадки предназначены не для разрешения; наоборот, они хранят в себе ресурсы желания и той самой энергии заблуждения, которая необходима Агасферу в его поисках бесконечно ускользающего оптимистического горизонта.