Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [147]

Ученица и друг Шкловского Лидия Гинзбург оставила нам исключительной ценности свидетельства формирования такого рода речевого поведения и соответствующего симулятивного письма – халтуры. Гинзбург подробно пишет о том, как на руинах литературной практики русского модернизма и теоретических открытий формальной школы складывалась эта машина для производства идеологически выверенных псевдовысказываний и к каким последствиям для литературы привели годы ее эксплуатации институтами сталинской культурной политики[758]. Для Шкловского его собственного изобретения дискурсивная машина, «моталка» (в обобщенном смысле), была скорее полезным приспособлением, и не в халтуре, а в ремесле, в литературном и кинематографическом производстве. В речевом же поведении его эпигонов, в том числе и для нас – студентов-гуманитариев 1970–1980-х годов, – обнаруженные им принципы производства смысла в слове и образе стали уже осознанными навыками, которые облегчали механическую воспроизводимость необходимых тавтологий. В этом смысле Гинзбург оказалась совершенно права. Остранение – для Шкловского акт приобщения чувств к миру с помощью счастливо найденного поэтического слова – превратилось в осознанное отчуждение и самоотчуждение говорящего субъекта от той заведомой тавтологии, которую он сам и производил, манипулируя хронологией и ложными причинно-следственными связями. Если воспользоваться категориями Шкловского, это дискурс «сходства сходного». Не только «историческая правда», которая в дискурсе истории КПСС соответствовала понятию истины, но и ее эстетический эквивалент, «художественная правда», подразумевали символическое производство масляного масла: «сходства сходного» между заведомо друг другу адекватными «объективной реальностью» и обусловленным ею, «верно отражающим/изображающим образом»[759]. Такого рода правда соответствовала идее такого мира, который основывался бы на тотальном тождестве и исключал бы саму возможность дифференциации, саму идею «выбора прошлого» как заведомо абсурдную, не говоря уже о его, прошлого, «революционном выборе».

Поздний Шкловский все время возвращается к рассуждениям о (не)сходстве (не)сходного, к попыткам мыслить время истории по принципу анахронической «моталки» и создавать концепты, превращая псевдодиалектические тавтологии в бесконечно взаимообращающиеся восьмерки хиазмов. Все это, и особенно его призывы к «революционному выбору прошлого» в 1937 году, в моем поколении уже не вызывало ни особенного удивления, ни былого энтузиазма, ни благородного протеста прямолинейных шестидесятников. Для студента, монтирующего симулякр «правды исторической» из обрывочных подсказок на экзамене по истории КПСС, такая «моталка» уже ощущалась как необходимая часть жизни, превратившись в природу человека как поведение, адекватное и соответствующее тем очевидным и неоспоримыми объективным обстоятельствам, которыми оно вызвано. Некогда явившись как эстетическое открытие, как феномен поэтического и политического смыслопроизводства, «моталка» выродилась в технологию, технология – в идеологию, а идеология слилась с «природой», с естеством вещей как они есть: этапы формирования советского «чувственного и духовного автомата» (термин Жиля Делёза) в его постепенном слиянии с природой, превращение автомата в жизнь.

В этих обстоятельствах планомерного изничтожения прошлого путем тривиализации исторического опыта Шкловский отстаивает своего рода реставрацию или даже реабилитацию времени, предлагая смотреть на историческое время в аспекте его связности, а на связность – как на продукт политического выбора и конструирующего принципа художественного воображения. Утопический принцип Шкловского о «революционном выборе прошлого» прямо оппонирует популярному среди советской интеллигенции реакционному и соглашательскому тезису о том, что «времена не выбирают, / В них живут и умирают». Через сорок лет после смерти Шкловского и через тридцать лет после падения «советского духовного автомата» уже очевидно, что постпостсоветские поколения заблудились в поисках выхода между двумя непримиримыми концепциями прошлого: предлагаемой идеологическим аппаратом «исторической правдой», с одной стороны, и смутно присутствующей на полях частных семейных легенд «правдой истории» – с другой. Ситуация явно требует активного выбора прошлого. Попытки режима накопить символический капитал и монополизировать исторический дискурс, накачивание и раздувание исторического мифа, спекуляция на исторической памяти – все это по-прежнему, как и в сталинском Союзе, эффективно компрометирует, обнуляет, изничтожает коллективный исторический опыт и историческую практику поколений. Отрицать прошлое в том смысле, какой подразумевался остроумцем и парадоксалистом Шкловским, – значит активно противостоять тривиализации истории; это значит обогащать и усложнять нелинейную логику прерывистого времени, комплицировать и анахронизировать выглаженные до зеркального блеска нарративы времени и разрывать иллюзию непрерывности, иллюзию генеральной линии, состоящей из пронумерованных псевдопричин, псевдосодержаний и псевдоследствий.