Пассажиры первого класса на тонущем корабле - [150]
Финансовые элиты Соединённых Штатов и Европы занимали прагматичную позицию, добиваясь либерализации валютного контроля. Как отмечает Эрик Хеллайнер, недостатком валютного и прочих разновидностей финансового контроля является неотъемлемая проблема коллективного действия, которая, по его утверждению, и объясняет то, почему либерализация финансов состоялась быстрее, чем либерализация торговли.[841] Как только отдельно взятая страна проводила либерализацию своих финансов, туда происходил приток зарубежных денег, уводивший компании и прибыли из банков в других странах. Слабым звеном выступала Великобритания, ведь до 1914 года мировым финансовым центром был Лондон, и даже в межвоенные годы лондонские банкиры и Банк Англии получали прибыль от валютных транзакций и роли фунта стерлингов в качестве главной международной валюты. Финансовая либерализация позволяла Лондону зарабатывать прежде всего на состояниях, которые текли в Британию из бывших колоний. В дальнейшем Лондон укрепил своё положение в Евросоюзе, а также стал тем солнцем, вокруг которого вращались налоговые гавани зависимых юрисдикций британской короны, заморских территорий и бывших колоний. Всё это представляло собой перекачку денег, зачастую сэкономленных на уклонении от налогов в других странах или полученных от неприкрыто криминальной деятельности, в механизмы под управлением британских банков, ставшие источником огромной прибыли для британских финансистов.[842] Как уже отмечалось в главе 6, Соединённые Штаты и Британия являются двумя главными уклонистами от попыток Евросоюза и ОЭСР вынудить офшорные банки раскрывать подлинных владельцев корпораций-«почтовых ящиков», что является принципиальным условиям для сбора налогов.
Несмотря на способность Лондона гарантировать для себя высокоприбыльную, хотя и несколько отодвинутую в тень вторую позицию в глобальных финансах, в 1945 году всемирным финансовым центром по определению стал Нью-Йорк. Именно Нью-Йорк был единственным местом, где корпорации и банки могли выпускать облигации, ведь в первые послевоенные годы только американцы обладали богатством для приобретения подобных обязательств, а доллар был единственной безопасной валютой, имевшейся в достаточном объёме, чтобы удовлетворить глобальный спрос на кредит. Это экономическое могущество в сочетании с геополитическим превосходством США давало американским переговорщикам на Бреттон-Вудской конференции рычаг для требования, чтобы резервной валютой стал именно доллар, а не какая-то новая международная валюта. Это наделяло Соединённые Штаты выгодами, связанными с правом денежной эмиссии, которыми они продолжают пользоваться и сегодня.[843] Поскольку Америка начинала испытывать внешнеторговый дефицит, увеличивающиеся долларовые активы за рубежом могли быть инвестированы в постоянно растущий рынок краткосрочных обязательств американского правительства. Этот рынок гарантировал, что в ближайшие десятилетия ни одна другая денежная единица не сможет соперничать с долларом за то, чтобы стать мировой резервной валютой.[844]
Нью-йоркские банкиры постоянно оказывали давление на правительство США, добиваясь соответствия масштабам британской либерализации, с тем чтобы у них была возможность удерживать доминирующее положение, которого они достигли в 1945 году. Американское и британское правительства объединили усилия по ослаблению контроля над капиталом со стороны Швейцарии, где иностранцы всегда прятали деньги, а также Германии и Нидерландов, которые после войны ради роста своих экономик больше ориентировались на экспорт, а не на внутренний спрос.[845]
Задача освобождения капитала была сопоставима с усилиями Соединённых Штатов и союзных им государств по либерализации торговли. В 1948 году Сенат отклонил соглашение об учреждении Международной торговой организации (МТО), поскольку республиканцы были против торговых уступок, на которые пришлось бы пойти США при подписании этого документа, а консервативные демократы рассматривали предлагаемый вариант МТО как слишком интернационалистский в том смысле, что Соединённым Штатам пришлось бы подчиняться регуляторным нормам некоего международного агентства.[846] Этой позиции конгрессменов способствовали американские промышленники, которые беспокоились, что преимущества, получаемые ими от (тогдашнего) технологического первенства и широчайшего внутреннего рынка, подвергнутся риску из-за мер, которые могла установить подобная международная организация.
Отказавшись от МТО, Соединённые Штаты стремились исходить из тех двусторонних соглашений, которые администрация Рузвельта с 1934 по 1945 годы подписала с 28 странами, а также нескольких раундов многосторонних Генеральных соглашений о тарифах и торговле (ГАТТ).[847] Последние наделяли незначительными полномочиями их руководящий орган, поскольку стороны соглашений могли выйти из них в любое время, а соглашения каждого раунда ГАТТ в действительности представляли собой набор отдельных договорённостей между подписывавшими их странами, которые оставляли пространство для защиты мощных внутренних отраслей. Тем не менее в промежутке между 1947 годом и раундом, названным именем Кеннеди (1964–1967), включительно, соглашения ГАТТ позволили достичь совокупного снижения средних тарифов на треть (с 22% до 15%). Последствия этого ощущались главным образом в торговле товарами обрабатывающего сектора между Соединёнными Штатами, Западной Европой, а с 1956 года и Японией.
