Пасифая - [2]

Минос сполз с бьющейся рабыни и, глядя на расползающийся у ее бедер комок пауков, мохнатых многоножек и схожих с бычьими жилами ядовитых змеек, стукнул кулаком по тусклой парче подушек.

— Эфеб, уберешь ее. Проклятая Пасифая, с ее проклятым проклятьем! Бабы!

Он отвернулся от затихающей в предсмертных конвульсиях рабыни, чтобы не смотреть на тварей, кусающих бедра и руки, на опухающее лицо. Покачал головой:

— А такая была. Сочная…

Шел по коридору, свесив тяжелые кулаки. Смотрел, не мигая, на рвущийся к потолку свет — от одного факела к другому. Остановился у лестницы. За спиной уже еле слышна возня: черный раб привычно завернул тело в одно из покрывал, понес по узкой лестнице на задний двор. Там — на коня и за городскую стену. Похоронят, где всех, прежних.

Минос не думал о том, сколько их. Рабыни. Ощутив боль в лице, разжал стиснутые челюсти. И поднес к глазам ладони, пытаясь разглядеть вмятины от ногтей. Рабыни… Посмотрел вверх, на узкую спираль лестницы.

…Но есть еще Пасифая. И нет наследника.

Он прошел под факелом, капнуло на плечо горячее масло. Стал подниматься по лестнице.

Вера отодвинула пустую чашку. Погладила желтые страницы, прижала крепче ладонью: пусть привыкнет, лежит, не закрываясь. Солнце грело кожу. А в спальне полумрак. Вещи раскиданы, устала вчера очень.

Над неубранной постелью она подержала в руках смятые колготки и выронила.

Одна, телефон отключен. Через зеркало на нее смотрела рослая, с хорошей фигурой, женщина. Подняла руки, подобрала длинные волосы — темной короной. И прогнулась медленно, отводя в сторону вытянутый носок, поднимая лицо. Танцуя, улыбалась зазывно и смущенно, как если бы перед ней — хмельной Минос в залитом вином хитоне. Сверкнули в зеркале граненые камни по смуглому животу, чеканный браслет на щиколотке. Сколько было подаренной девушке? Пятнадцать? Шестнадцать? Еще меньше?

Вздохнула, отпустила волосы и они потекли по голой спине. Ее дочь уже старше, чем эти девчонки, умиравшие под царем.

Вера обхватила локти, покрытые мурашками, солнце ждало ее в кухне, а тут, за толстыми шторами — зябко, и сразу понятно, внизу — речная осень и грязь.

Солнце и книга без обложки. В ней сейчас ночь.

Теплой тканью, мягкой, облепившей лицо и шею, — черная ночь. Смотрит ночь в узкое окно, прорубленное в спальне царицы. Черными глазами с красными зрачками факельных огней смотрит — в темные глаза высокой женщины, с волос которой сползло покрывало из египетского виссона и щекочет мокрую шею.

Снизу, из-под полотна мрака, — женский крик. Прошил иглой, сверкнул, затих.

— Что царь? — спросила Пасифая, не поворачиваясь.

— Ушел с пира. В опочивальню.

— Один?

Молчит черная, горячим сном дышащая ночь за окном. Молчит за спиной черная рабыня. Пасифая подняла руки, больно стиснула грудь. Дышала хрипло, тяжело. Ее муж. Тот, что давно берет вместо нее рабынь. Так пусть теперь любит их, извергая вместе с семенем ядовитых гадов. Он — царь. И ему — царские проклятья. Потому что она, царственная супруга, дочь Гелиоса, не вынесла измен. А рабыни, что ж, их много.

Метнулся огонек на изогнутом носике светильника. Заплясал, становясь на цыпочки, будто хотел улететь. Но привязан маслом, без него, чистого, желтого, стоящего заплаченного золота, не улетит далеко. Умрет в темноте ночи.

Закачались тяжелые занавеси.

Вошедший Минос сел в плетеное кресло, покрытое узорным покрывалом. Рабыня опустила голову, замелькала иголка в черных пальцах.

— Скоро я принесу в жертву белого быка. Того, что прислан мне Посейдоном. Может быть это что-то изменит, а, Пасифая?

— Разве ты не убил его? Ведь жертвоприношение состоялось три луны назад.

— А ты смогла бы убить его? Ты видела, как выходил он из моря и солнце зажигало концы его рогов. Как сверкала его белая шкура… Нет, жена, он жив. Я отослал его в горы. Но что-то все идет не так. Боги разгневались и пришла пора искупить вину. Бык пасется на лучшем лугу за Священным лесом, отдыхая с дороги. Я хочу, чтобы шерсть его снова лоснилась и блестела. А ты не хочешь снять проклятие с меня?

— Я?

Пасифая стояла посреди комнаты, придерживая рукой покрывало на волосах. Рассмеялась. Откинула с плеч прозрачную ткань. И стала вынимать заколки, держащие ткань одеяния. Тонкий шелк волнами ложился к ногам.

— Посмотри, муж мой. Посмотри, пока еще не погас огонь, на мое тело. Время идет, да. Мне не вернуться туда, в степи и горы Колхиды, откуда ты забрал меня. Но я твоя жена и я красива. А ты отшвырнул, поставил ниже девчонок, еле отмытых и ничего не умеющих, глупо хихикающих, а как же — сам повелитель Крита, великий Минос, одаривает их счастьем! Так пусть же смех надо мной будет для каждой последней радостью. А наградой за счастье — смерть!

Минос встал, ногой отбросил легкое кресло.

— Ты, женщина, смеешь указывать мне, мужчине и повелителю, с кем провести ночь? Ты и твоя сестра Кирка — ведьма, собирающая животных для своего услаждения, чего вы добились? Чрево твое не носит ребенка, а нутро забыло, что такое мужчина. Или тебе приводят мальчиков? Неира! Сюда приходят мужчины?

Из темного угла блеснули глаза рабыни.

— Нет, господин, никогда. Смилуйтесь.