Партизанской тропой Гайдара - [33]

Обживались пулеметные гнезда, выкапывались небольшие котлованы для пушек. Орудия по самый ствол уходили в землю, но в любое мгновение могли быть повернуты или вовсе отсюда вывезены.

Невдалеке дымились полевые кухни, подъезжали грузовики. С них тут же снимали ящики, мешки, цинковые коробки, а то и просто в спешке наваленные, наверное где-то подобранные, гранаты.

Озабоченно ходили командиры. Кому-то что-то приказывали. Кого-то в крепких выражениях ругали.

И хотя эта картина мало чем отличалась от виденных прежде на любой передовой, только что занятой для продолжительной обороны, в том, как выслушивались приказания, в том, с какой готовностью они выполнялись, в том, с каким остервенелым скрежетом врубались в землю лопаты и почти бегом переносились тяжелые ящики, бревна разобранных изб, стальные плиты минометов, — во всем ощущался такой подъем, словно люди готовились не к бою, а к празднику.

Впервые за несколько суток Гайдар и Коршенко видели бойцов, неизвестно каких и неизвестно какими судьбами попавших сюда полков и батальонов, которые готовились к нешуточному сопротивлению.

Лишь тот, кто все эти месяцы оборонял Киев, а потом перенес мучительный стыд отступления, кто брел по пыльному Бориспольскому шоссе, бессильно сжимая кулаки, когда появлялись вражеские бомбардировщики, или с горя стреляя по ним из винтовки, — лишь тот мог понять воодушевление тех, кто теперь вгрызался в землю.

И хотя с точки зрения большой стратегии эта линия обороны могла показаться бессмыслицей: если поломался весь фронт, если прервана связь со штабами, если не приходится рассчитывать на помощь, то удержать этот «пятачок» сколько-нибудь долго будет невозможно, — никто не думал, что может получиться из этой обороны через три-четыре дня.

Каждый жил сегодняшним днем и ожиданием близкого боя, когда всю скопившуюся отвагу и ненависть можно будет вложить в удобный изгиб курка, в короткий и сильный бросок гранаты.

И внезапно донесшиеся откуда-то звуки гармони, звуки старинной матросской песни о бесстрашном крейсере «Варяг», неожиданно и так вовремя зазвучавшей в этой сухой украинской степи, несли в себе то настроение и ту решимость, которая жила в каждом.

У Гайдара и Коршенко сразу нашлись знакомые. И все- таки, попав в эту обстановку, Аркадий Петрович поначалу растерялся.

Он растерялся не оттого, что сразу понял весь драматизм создавшегося положения, когда люди готовились, может быть, к последнему в своей жизни сражению. Он растерялся оттого, что поначалу не мог решить, кем ему сейчас быть — писателем или бойцом?

Ему хотелось всюду поспеть, поговорить с людьми, все увидеть, запомнить — и кровавый этот закат, и яростный лопатный скрежет, и молчаливое напряжение лиц, когда руки сильно и быстро делают свое дело, а глаза устремлены далеко в прошлое, к близким, то ли вспоминая то лучшее, что было, то ли прося прощения, что иначе поступить нельзя.

Подобное даже на войне увидишь не часто. Гайдар это знал. И ему хотелось вобрать в себя картины и звуки наступающей ночи. И если удастся, записать.

Но вынуть из сумки тетрадь и карандаш значило бы стать созерцателем в то самое время, когда была дорога каждая пара здоровых, незабинтованных рук. Это значило отделить себя от всех, кто жил ожиданием завтрашнего, может быть, последнего дня.

И хотя ему утром, подобно всем, тоже предстоял бой, и хотя, как журналист, как писатель, наконец, как военный историк, он был бы абсолютно прав: каждый должен заниматься своим делом, — в глазах остальных людей (так, во всяком случае, казалось Гайдару и так он потом объяснял Виктору Дмитриевичу) это не могло иметь оправдания.

Аркадий Петрович снял с шеи автомат, расстегнул пояс и оставив на себе, чтоб не затерялась, только брезентовую, из-под противогаза сумку, в которой у него теперь хранились рукописи, забрал у пожилого уставшего солдата заступ.

— Ты, папаша, покури, — сказал он ему просто.

На рассвете сначала ударили немецкие минометы и пушки. Синеву неба пропороли желто-красные дуги огня, который угрожающе полз по земле, скатываясь в окопы, но его тут же засыпали. Это гитлеровцы подтянули огнеметы.

Пока было непонятно: немцы пугают или готовятся к атаке. Когда же при свете догорающих стогов стали видны перебегающие солдаты, по цепочке передали:

— Огня до времени не открывать!

Гитлеровцы подходили все ближе, пока над окопом не взметнулась фигура с наганом.

— Вперед! — крикнул командир.

И люди, без единого выстрела, рванулись за ним врукопашную.

Гайдар и Коршенко бежали со всеми. Вместе со всеми с криком «Ура!» выбили немцев из села. Вместе со всеми, не выдержав плотного огня и железного напора танков, отступили. Вместе со всеми, стиснув зубы, в тот же день пошли в новую атаку и опять вышибли немцев из Скопцов, уничтожив два танка...

На фоне грандиозных событий войны это, конечно, был бой местного значения, как именовался бы он в сводках, если бы отсюда сводку удалось передать.

Но для многих окруженцев — а что все они в окружении, ни для кого не составляло уже секрета — это было генеральное сражение, то есть они попросту поняли, что немцев можно бить.