Партизанская музыка - [7]

Ноябрь и декабрь мы ждали, пока станет Онежское озеро, а оно, несмотря на холода, замерзало в том году трудно — дули частые сильные ветры. Черная полоса открытой воды то уходила к горизонту, то опять возвращалась чуть ли не к берегу.

Несколько раз отряд поднимали ночью по тревоге, давали час на подготовку к походу, и все считали, что передышка кончилась и пришла пора идти в дело. Но тревоги и сборы оказывались учебными, и мы узнавали это не сразу, а позже, когда порядком изматывались в форсированном лыжном марше по лесу и с рассветом убеждались, что и на этот раз никто через озеро вести отряд не собирается.

В ту пору и началась эта история.

В поселке Шальского лесозавода был немудрящий клуб, где по субботам устраивались танцы. Партизаны, кому довелось стоять здесь в прошлую зиму, не жалели ни подарочного легкого табаку, ни пайкового сахару — только бы освободиться от служебных нарядов на субботу. Подмену искали среди новичков, и найти ее было совсем нетрудно, ибо отряд на три четверти состоял из недавних курсантов Сегежской партизанской школы — вологжан, красноярцев и двоих свердловчан — нас с Димкой Матвеевым. Нам было даже странно — куда это так рвутся ветераны, таинственно переговариваются, подшивают чистые подворотнички, нацепляют награды, весело и торопливо стригут друг друга… Мы радовались каждой свободной минуте, чтобы поспать лишний часок, а они уходили после ужина и возвращались к полуночи. Как я понимаю теперь, клубные танцы от нас намеренно держались в секрете, так как надо же было кому-то нести отрядную службу.

В конце ноября вместе с Павлом Дмитриевичем Брагиным — старым партизаном, годившимся мне в отцы, — мы патрулировали дорогу от лесозавода до деревни Устье. Было морозно и сильно мело. Ближе к полуночи мы зашли в казарму, чтоб немного обогреться, сделать еще один конец туда и обратно и ждать смену. Не успели присесть к топившейся печке, как в накинутом на плечи полушубке вбежала радистка Таня Печурина:

— Ребята! Кто здесь есть — скорей за комиссаром!

— Что случилось?

— Только что передали «В последний час»! Наши наступают под Сталинградом! Разбито много немецких дивизий…

— А где комиссар?

— В поселке, на танцах.

Бежать никуда не понадобилось, с улицы послышались голоса, шумно ввалились в барак вернувшиеся танцоры, а мы с Брагиным, счастливые и возбужденные, отправились торить переметенную тропу. Мы ничего толком не знали, но так верили, что начался наконец на нашей улице праздник, о котором говорил недавно Сталин, что за разговорами и восклицаниями и не заметили, как минул следующий час и подоспела смена.

Когда вернулись, весь отряд еще не спал, по радио снова и снова передавали экстренное сообщение, возбуждение нарастало, кто-то попробовал затянуть песню, но она среди ночи не получилась, так как всем хотелось разговаривать, кричать, перебивать друг друга и беспрерывно курить, благо в эти минуты никакие запреты не действовали.

— Черт его знает, что у нас за отряд! — неожиданно воскликнул комиссар Малюк. — Надо же такое?! Восемьдесят человек — и ни одного гармониста! Нарочно не придумаешь.

Был он в эту ночь совсем не похожий на себя — мягкий, улыбчивый, нисколько не важничал, весь какой-то свой среди своих, голубые глаза так и светились дружеским расположением каждому.

— Так при чем тут гармонист? Гармони-то все равно нету, — сказал Димка Матвеев.

— А ты что, играешь? — повернулся к нему комиссар.

— Не-е. Вот он играет, — показал Димка на меня.

Малюк весь как-то напрягся, шум в казарме стал быстро затихать, и я совсем растерялся, увидев, что не только комиссар, но и все другие смотрят на меня.

— Это верно? Ты действительно играешь? — спросил Малюк.

— Играю.

— И хорошо играешь?

— Кому как…

Я действительно не знал, как я играю. Для школьной самодеятельности вполне хватало, на сельских вечерках тоже вроде не жаловались, приходили упрашивать мать, чтоб отпустила меня, но отец никогда не был доволен моей игрой. Если доводилось ему слышать меня хотя бы через стенку, то он весь, бывало, исстрадается, словно от зубной боли, и не выдержит, сердито крикнет: «Чего басами гыркаешь? Не можешь чисто вывести, думаешь, басы спасут?! Мелодию чище выводи!» Настроение у меня падало, и я старался при отце не брать в руки гармонь.

— Ну, а что ты можешь? — вновь начал оживать комиссар.— Танцы, к примеру, можешь? Танго, фокстрот, вальс?

— Могу.

— А песни? Какие песни умеешь?

— Да он, товарищ комиссар, все умеет, — щедро пообещал Димка Матвеев. — Какую песню ни запоем, он тут же и подыграет. Можа, не так складно, как по радио, но зато уж громко и от души.

— А ты откуда знаешь? Ты где его слышал? — Комиссар словно бы все еще боялся поверить — и мне, и Димке.

— Так ведь когда из Москвы ехали, на Обозерской, знаете, что было? Мы там до полночи стояли, станционные девки гармонь притащили, такие танцы были, что его чуть не украли у нас, нашего гармониста…

— Хватит тебе! Чего придумываешь, — прервал я Димку. Не скрою, похвала была приятна, но вместе с тем я уже начинал побаиваться, как бы мои скромные способности позднее не разочаровали комиссара.

Малюк вскоре ушел, одобрительно похлопав меня по спине, а я остался с радостным и тревожным чувством.