Партизанская музыка - [8]

II

Через несколько дней меня вызвали в штаб. Комиссар, словно бы и не было между нами недавнего разговора, хмуро ответил на приветствие, велел подождать, ненадолго ушел, вернулся с солдатским вещмешком и высыпал на стол кучу разноцветных ассигнаций. Такого количества денег мне еще не доводилось видеть, я даже в смущении отвел взгляд, но все же краем глаза примечал, как Малюк отобрал купюры покрупнее, завернул их в газету, а остальные смахнул в мешок.

— Сколько стоит гармонь? — спросил он, надевая шинель.

Я ответил, что не знаю, потом, помолчав, добавил, что гармони бывают разные и стоят они тоже по-разному.

— Как это разные? — недоверчиво посмотрел он на меня. — Чем разные?

Длинно и неуверенно я принялся объяснять, что есть хромки, есть венские, есть тальянки; что в деревне приносили отцу в ремонт гармони русского и немецкого строя, у которых одна и та же клавиша, когда растягиваешь мехи, дает один голос, а когда сжимаешь — совсем другой…

— А у тебя что — отец гармонный мастер? — перебил меня Малюк, и трудно было понять, чего больше прозвучало в его голосе — уважения или подозрительности.

— Не-е. Он кузнец. Но всё умел ремонтировать — и гармони, и примуса, и даже часы.

— Значит, мастер на все руки. Ну а ты — тоже такой?

Тут не в первый раз в жизни пришлось мне покраснеть и деланно безразличным тоном оправдываться, что ничего такого я не умею, не передалось, дескать, от отца, что не втянулся, и даже наоборот — не любил, когда отец по многу дней ковырялся с какой-либо вещью.

Честно говоря, тут я, желая оправдать свою немастеровитость, невольно привирал и пользовался не собственными, а материнскими доводами — это она, когда возникала в доме ссора, попрекала отца, что тот попусту тратит время, да еще и плату за работу стыдится брать. Дело в том, что далеко не каждую вещь, которую отцу приносили, он мог отремонтировать, но был безотказен и, помнится, с одними карманными часами возился до тех пор, пока хозяин отказался взять их обратно, обвинил отца в их окончательной порче и потребовал выкупа. Эти мертвые тяжеленные часы с двойными крышками до самой эвакуации валялись у отца в ящике среди инструмента.

— Уж дома-то у вас гармонь есть? — сказал Малюк. — Чего же ты не взял с собой?

— Нет у нас гармони… Продали зимой… Голодно было в Ирбите, пришлось продать…

Даже теперь, через столько лет, я невольно краснею, вспоминая наш тот разговор. Зачем я лгал, почему стыдился признаться, что на моей памяти у нас никогда не было своей гармони. Чужие — сиплые, с дырявыми мехами, с запавшими клавишами и облупившейся инкрустацией — иногда по две сразу стояли на комоде, ожидая ремонта, и в эти дни я обращался с ними по-хозяйски, брал, когда хотел, выносил на крыльцо, хвастался перед ребятами умением выдавить из ослабшего, разноголосо хрипевшего нутра что-то похожее на мелодию; потом, через неделю-другую, когда гармонь обретала голос и ожидала приезда настоящего хозяина, мне тоже не запрещалось взять ее в руки. Какое это было удовольствие — ощутить упругость мехов, замереть от чистоты и отзывчивости ладов, но радость эта была и недолгой, и с примесью грусти — гармонь уже снова становилась чужой, с ней жалко было расставаться, но расставанье приходило неизбежно.

Однажды мы едва не обзавелись своей гармонью. Было это во время эвакуации, в августе сорок первого, когда эшелон надолго остановили в Кирове и мы с отцом отправились закупать на весь вагон хлеба. Первый попавшийся магазинчик оказался промтоварным, и там, одна-единственная, стояла на полке черная полированная хромка. Мы так и прилипли к ней взглядами, и я почти уверен, что оба думали об одном и том же. Не случайно, когда вышли из магазина и отошли уже довольно далеко, отец вдруг остановился, сунул мне в руки пустой мешок и принялся пересчитывать деньги. Я увидел — денег на гармонь хватило бы, возможно, сотня-другая еще и осталась бы, но нисколько не осудил отца, когда тот виновато посмотрел на меня и снова взял мешок. Мы ехали в неизвестное, а шестерым надо было кормиться…

— До войны хромка двадцать пять на двадцать пять стоила восемьсот рублей, — сказал я Малюку.

— Ну теперь-то за эти деньги и балалайку, поди, не купишь, — усмехнулся он. — Пошли!

— Куда мы, товарищ комиссар? — спросил я, как только мы вышли из штаба в густую вечернюю темноту.

— Потом узнаешь…

— Оружие брать?

— Это еще что за вопрос? — не взглянув на меня, ответил Малюк таким тоном, что я легко представил себе, как непроницаемо окаменело его моложавое, почти мальчишеское лицо.

Я сбегал во взвод за карабином, доложил командиру отделения, что ухожу с комиссаром, попросил оставить мне ужин и побежал к штабу. Малюк, издали заметив меня, резко повернулся и зашагал по тропе к лесозаводу. Я догнал и последовал в трех шагах сзади.

Мы миновали пустырь, долго шли вдоль нового деревянного забора, я уже знал, что старый забор почти целиком сгорел весной во время бомбежки и заводского пожара, а этот, теперешний, был настолько новым, что даже на морозе источал смолистый запах. После недолгих расспросов и поисков мы пришли, как оказалось, к тому самому гармонисту, который по субботам играл в клубе на танцах. Нас встретил тощий, одноногий инвалид в застиранной добела гимнастерке и в стеганом ватном жилете. Сидя на чурбане, он топил плиту, и в крохотной с одним оконцем комнатке густо висел сладковатый запах налимьей ухи. За самодельным столиком двое ребятишек — девочка и мальчик с такими же жгуче-черными, как у хозяина, глазками — делали уроки, по очереди торкая перьями в стеклянную невыливайку. Гармонь стояла тут же, на этажерке, в самом почетном углу.