Партизанская музыка - [53]

— Почему ж ты автоматом не обзаведешься?

— У меня ж самозарядка! — удивился моей наивности Чуркин. — Тут тебе и дальность и скорострельность. Только, паразитка, ухода особого требует. Чуть что, и отказ…

— Ну а финны, понесли потери?

— Кто знает, может, и понесли…

— Ну а сам-то ты убил в том бою хоть одного?

— Может, и убил. — Вася помолчал, подумал и добавил: — Только, пожалуй, вряд ли… Врать не буду. Стрелять наугад приходилось. Да и дело-то в пять минут решилось. Подловили они нас, паразиты. Ну, ничего, подловим и мы их, будет случай…

— Всего в пять минут? — не поверил я.

— Ну, может, в десять. В бою время свой ход имеет. Там минута, знаешь, какая долгая? Сам скоро увидишь! Там действуешь, как на пожаре. Особенно в первый раз. Будто лихорадка тебя охватывает! Вот завтра спрошу тебя — что видел, что делал, даю голову на отсечение, сам удивишься. Или врать начнешь, как иные. Чтоб самому себе похрабрей да покрасивей казаться…

— Ну уж, так и врать?!

— Не зарекайся. Не ты один такой. По себе знаю. К бою привычка нужна. Иной с начала войны воюет, а привыкнуть не может. Как бой — глаза очумелые сделаются, места себе не находит. Самому потом стыдно, ей-богу… Ну ладно. Ждать, видно, долго придется, надо покемарить. Хорошо б пожевать, да мешок снимать долго.

— У меня в кармане пара сухарей. Дать?

— Неужто не съел? Давай. В долгу не останусь.

Мы молча и неторопливо похрумкали сухарями, Чуркин поерзал, вдавливаясь поглубже в снег, свернулся и затих.

А я остался один на один со своими растревоженными думами.

Я понимал, что Вася открыл мне свою сокровенную правду, которую выстрадал за полтора года войны и, быть может, никому до этого не высказывал. В душе я был благодарен ему за это. Более того, я чувствовал, что его правда может коснуться и меня. А вот с этим мне не хотелось мириться. Почему в бою, который теперь так близок, я должен быть хуже, чем есть на самом деле? Разве человек не в силах оставаться самим собой? Таким, каким ему хочется быть? Надо лишь взять себя в руки, умом и расчетом контролировать каждый шаг, действовать точно и хладнокровно. В конце концов именно этим смелый человек отличается от труса…

А Вася? Разве он трус? Он побывал во многих походах, был ранен. В чем же тогда его правда и зачем ему показывать себя хуже, чем он есть на самом деле? Ведь он же и себя имел в виду, когда говорил, что в бою человек перестает быть самим собой…

Время шло. Ноги озябли так, что пальцы с трудом шевелились в валенках. Чуркин дремал, изредка передергиваясь всем телом от холода. В колонне спереди и сзади слышалась сдержанная возня, кряхтенье, похлопывание рукавиц — люди разогревались кто как мог.

Ждать долго не пришлось. Только мы улеглись снова и я начал придремывать, ощущая за пазухой медленно прибывающее тепло, как кто-то толкнул меня палкой и строго произнес:

— Связные опергруппы! Двое к командиру! Быстро!

— Пошли! — дернул я Васю.

— Погоди.

Он несколько секунд помедлил, выжидая — не станут ли подниматься Конопатин с Дерябиным, но те лишь приподняли из сугроба головы, и мы, откопав из снега лыжи, подкатили к Лопаткину, который сидел в окружении четырех командиров, тихо матерился и, как только мы приблизились, спросил:

— Компас есть?

У меня был немудрящий компас, которым нас снабдили в Ирбите, и я ответил первым:

— Есть.

— По азимуту ходить умеешь?

Лопаткин уже обращался непосредственно ко мне.

— Умею.

— Азимут — восемьдесят пять. Пока можно, идите по старому следу. До Тубы. Доложите начальнику опергруппы Аристову, что минеры не вернулись, связь с Самсоновым потеряна. Все сроки вышли. Жду до двух часов и, если минеры не объявятся, отхожу на свой берег. Все ясно?

— Так точно! — Я хотел, как положено, повторить приказание, но Лопаткин махнул рукой:

— Дуйте, ребята! Чем скорее будете в Тубе, тем лучше!

Мы дунули — я первым, Чуркин — за мной. Бежали вдоль снежных холмиков, которые оказывались людьми, мимо торчавших вехами лыжных палок, воткнутых в снег винтовок и автоматов — бежали изо всех сил, вот уже миновали тыловое охранение, и вскоре всё осталось позади, перед нами — озеро и пурга. К счастью, компаса не потребовалось, старая лыжня заметно выделялась двойной грядкой наметенного снега, но идти по ней было трудно, и мы шли по целине, благо оголившийся на продувных местах наст двоих вполне выдерживал.

Мы неслись так, словно теперь от нас зависел исход операции. Мысленно, фразу за фразой, слово в слово, я повторял лопаткинское сообщение, но его истинный смысл до меня как-то не доходил, да и был до странности не важен. Я понимал, что дело не заладилось и близко к срыву, но мне казалось, что все еще можно поправить, главное, как можно скорее сообщить об этом Аристову.

Чуркин был догадливее меня.

— Слушай, ты что — очумел? Куда ты так гонишься? — задыхаясь, кричал он, когда я приостанавливался, чтобы нам не потеряться.

— Приказано же — как можно скорей! — Я сам был весь мокрый от усталости и напряжения.

— Какая теперь разница? Полчаса раньше, полчаса позже… Не в нас же дело, в минерах!

— Как не в нас?! Если послали, значит — в нас тоже…

Я чувствовал, что точное следование приказу дает мне право повелевать, и это впервые испытываемое ощущение оказалось и возвышающим, и притягательным. Тем более, что Чуркин и не посягал на это мое право.