Партизанская музыка - [51]

Но за плечами у Васи уже вторая война, он еще в финскую заслужил орден Красного Знамени, а за григорьевский рейд награжден Красной Звездой. Пусть Конопатин думает, как хочет — он на мое восхищение по этому поводу лишь снисходительно покривился и сказал, что Вася, конечно, правильный мужик и награды свои заслужил, но не орденами же ценится командир; его поддержал Чуркин, и возражать им я постеснялся, но остался при своем мнении, которое жило во мне еще со школьных времен, — ордена затем и существуют, чтобы выделять ими самых достойных и храбрых.

Не зря говорят — птицу видно по полету. Как стал Лопаткин на лыжи, как лихо развернулся и легко пошел к берегу — сразу скажешь: настоящий ходок, хотя маскхалат, горбик вещмешка за спиной и автомат на груди заметно портили красоту осанки и накатистость шага. Я замыкал штабную цепочку, лишь позже откуда-то вытянулись вслед нам пограничники; все эти скорые секунды движения к озеру и долгие минуты ожидания на мыску я был горд и счастлив, что нахожусь не где-то в общем строю, а здесь, на самом видном месте, возле командира соединения.

Двинулись без команды, и сразу круто вниз. Вот уже и Чуркин, задержавшись на мгновение перед спуском, оттолкнулся и пропал, словно погрузился в воду, вынырнул уже далеко внизу, где штабная цепочка распалась, разъехалась в стороны и начинала стягиваться уже за грядой прибрежных торосов, за которыми ничего нельзя было рассмотреть.

Аристов, Греков и их связные остались наверху.

Торопливо перебравшись через торосы, я обернулся. Четыре темные фигуры в полушубках продолжали стоять на том же месте, а когда через полсотни шагов я оглянулся снова, то позади ничего уже не было — ни мыска, ни леса, ни самого берега, только тьма, круговерть метели и пропадающая в ней колонна пограничников.

Мы долго шли на обгон, торопились изо всех сил, вымотались на снежной целине, наконец через километра два-три вклинились в правую цепочку, и сразу был объявлен малый привал, во время которого командирам полагалось проверить личный состав, снаряжение, маскировку и установить походное наблюдение за флангами.

Мы сошли с лыж, сгрудились поплотнее и уселись спинами к ветру. Курить на озере не разрешалось, но сегодня погода была такой, что запрета не боялись — в десяти шагах человека не видно, молча и торопливо курили в рукав.

— Вась, а где наши? — тихо толкнул я в бок Чуркина.

Когда стояли на мыску, я вглядывался то в правую, то в левую цепочку, и там и там, мне казалось, я различаю своих, и это запутало меня окончательно.

— Слева идут, замыкающими, — неожиданно вместо Чуркина ответил Конопатин и, помолчав, добавил, что наш отряд назначен в резерв, останется на озере, будет прикрывать отход. — Так что нам, штрафникам, повезло… — ухмыльнулся он.

После товарищеского суда Конопатина будто подменили. Стал сумрачен, язвителен, за сутки, что провели мы в штабе, и десяти слов не сказал по-доброму, назначение в связные воспринял с обидной иронией. Я успел привыкнуть к бесконечной конопатинской насмешливости, но слово «штрафники» неожиданно и больно резануло меня.

— Ты всерьез это?

— Что всерьез? — сделал Конопатин вид, что не понимает.

— Насчет того, что мы штрафники…

— Насчет тебя не знаю. Сам поищи, нет ли за тобой грехов. А что касается нас — это уж точно, грехи отчищать назначены. Я — за налимов, Дерябин — за самоволку, Чуркин — за летний поход.

— А чё поход? При чем поход? — заволновался Вася. — Да ну тебя! Придумаешь тоже!

— Ладно-ладно, Чуркин, не кипятись… Пошутил я. Ну какие мы и вправду штрафники? Мы орлы боевые! Нет, не орлы, а ангелы с белыми крылышками, чтоб летать туда-сюда через озеро, Аристову добрые вести приносить…

Конопатин сделал несколько поспешных затяжек, сунул окурок в снег — и вовремя: цепочка вблизи нас зашевелилась, вперед и назад быстро побежала команда «подъем», Лопаткин уже стоял на лыжах, и мы вскоре тронулись.

Мы были на середине залива и сделали второй привал с приказом курить только в сторону своего берега, когда позади, в левой цепочке, раздался сухой и хлесткий, как щелчок бича, автоматный выстрел. Секунду-другую мы были в оцепенении, потом, ожидая команды занять оборону, вскочили, схватились за оружие, но ни команды, ни стрельбы не последовало. Выматерившись, Лопаткин ринулся назад, мы долго бежали вдоль цепочки встревоженных людей, и он беспрерывно выкрикивал: «Кто стрелял? Кто стрелял?» — но никто ничего не знал, и всё выяснилось лишь в расположении отряда «Боевые друзья».

Еще издали я узнал гневный голос Суровцева:

— Растяпа! Баба! Тебе не взводом командовать, а сопли по лицу размазывать!

В окружении командиров стоял жалкий и растерянный Кушманов. Начштаба Смирнов рассматривал его ППШ со снятым диском, двигал туда-сюда затвором, щупал канал ствола, переключал рычажок предохранителя. Мрачный Малюк молча смотрел на провинившегося, который и двух слов не мог связать в свое оправдание.

— Прекратить базар! — крикнул Лопаткин. — Что за стрельба?

Суровцев доложил. Выстрел произошел случайно. Садясь на отдых, мы обычно снимали оружие с ремня и втыкали прикладом в снег. Так делали все, это было удобно и сподручно на случай тревоги, но бедному Кушманову не повезло, ложа его автомата ударилась в прикрытую снегом льдину, выстрел оказался неминуем. Предполагать умысел было бы глупо, но явное ротозейство налицо, выстрел в такой обстановке — есть выстрел, и приговор Лопаткина был скор и решителен: