Партизанская музыка - [50]

Словно за два месяца и произошло лишь три этих победных боя, хотя мы уже знаем, что в походе было всякое…

В последние недели я часто задумывался — почему же нас, новичков, так оберегают от правды о походе? Если тяжело вспоминать — это еще можно понять, это в каком-то смысле даже хорошо: значит, жестокость летнего похода была каким-то исключением и не является правилом партизанской жизни. Если остерегаются, как бы воспоминания не подействовали на нас удручающе, не подорвали боевого духа, то это, конечно, хуже — выходит, что и впредь нас ждет такая же немилосердная обстановка.

А зря боятся! Самая неприятная правда лучше успокаивающей лжи! Этому учили нас в школе, в семье, в комсомоле, на том мы и стоим!

Брагин, конечно же, не догадывается, о чем я думаю сейчас, и терпеливо ждет ответа на свой вопрос. Но мое-то личное, с чего завелся разговор, — теперь уже сущая мелочь, легкая царапина на душе, хотя и ее не хочется нести в себе.

Как просто и легко жить, ни о чем глубоко не задумываясь! Может, на войне так и надо, может, прав Леша Кочерыгин, когда каждый свой выговор проштрафившемуся бойцу заканчивает присловьем: «Надо делать, как приказано, а думать после войны будем!»

До сих пор я воспринимал это как обычную помкомвзводовскую иронию, ведь при этом Леша лукаво щурился, словно ждал возражений. Но кто станет возражать, если знает, что последнее слово все равно останется за командиром? Выходит, правы и шумные земляки-вологжане, которые битый час не нарадуются встрече, толкуют о чем попало, подолгу устанавливают общих знакомых, а когда установят, то и этому счастливы и тут же начинают искать новых.

— В разведвзвод почему раздумал идти? — напоминает Павел Дмитриевич.

— Не раздумал, а не переведут…

— Что так?

— Я с Аристовым поспорил.

— Вот тебе и на! Нет-нет, парень, ты не отворачивайся, а расскажи! Это ж интересно! Как же это вышло?

Брагин настаивает, а я не знаю, куда глаза девать от стыда. Тогда спорил-то не я, а Малюк. Я спорил потом, когда перебирал в памяти случившееся, а тогда сидел, слушал, встрял в разговор и был с конфузом изгнан.

— Павел Дмитриевич, я не так сказал. Я не спорил с Аристовым, я просто возразил ему.

— Какая разница! Рассказывай, чего ты тянешь!

А рассказывать уже и не интересно. Брагин терпеливо слушает, а я все чаще умолкаю, словно жду чего-то, словно сейчас должно что-то произойти. Откуда берется оно — это тревожное предощущение, которое я много раз и в иных обстоятельствах безошибочно испытывал потом на войне?

Я даже вздрагиваю, когда в очередной раз хлопает дверь и голос Кочерыгина через секунду выкликает фамилии Чуркина, Дерябина, мою, выдерживает паузу и еще громче командует:

— В полном боевом — на выход!

Я выползаю из-под лавки, расталкиваю успевшего заснуть Чуркина, с мешком и карабином пробираюсь в сени, ощутив на себе уважительно-заинтересованные взгляды вологжан. Дерябин уже там. Дождавшись Чуркина, помкомвзвода выводит нас на крыльцо, плутовато оглядывает:

— Придавили часок? Прэлэстно, прэлэстно… А теперь — слушай. Важное задание! Все трое назначаетесь к Лопаткину для связи с начальником опергруппы Аристовым. Старшим пойдет Конопатин из первого взвода. Сейчас отправляйтесь в штаб опергруппы — вон, видите дом на другом берегу реки? Доложитесь, до утра держите наружный пост у входа, утром отсыпаетесь и вечером — марш, марш вперед, рабочий народ… Вопросы есть?

— Мы даже не ужинали и сразу на пост! — затянул успевший разоспаться Чуркин.

— Разговорчики! — весело оборвал его Кочерыгин. — Вас, считай, на курорт отправляют — просторно, тепло и самовар хоть всю ночь грей!

— Мы что, и на операцию не пойдем? — приуныл я.

— Вы-то пойдете, не беспокойся. А вот остальной взвод — еще не ясно. Потому-то и выбрали вас, боевых орлов, красу и гордость нашего славного взвода… Уяснил? Тебя сам комиссар велел назначить! — кивнул он в мою сторону. — Ну, орлы, лыжи в руки и топайте!

II

И вот мы стоим на берегу, смотрим, как бесконечно выплывают из темноты, скатываются и пропадают в снежной круговерти лыжники — взвод за взводом, отряд за отрядом; стоим так долго, что голова цепочки уже достигла, наверное, середины залива, а мы все еще ждем, и пока не заметно, чтобы Лопаткин собирался трогаться. Видно, ему тоже не терпится. Склонившись вперед и упираясь грудью в палки, он, как спортсмен на старте, раскатывает лыжи, пробует скольжение и плохо слушает Аристова, который беспрерывно ему что-то говорит.

Многое дал бы я, чтоб знать, о чем так долго толкуют командиры. Ведь операция уже началась, неужели не было времени всё обсудить заранее? Но стою я далеко, нас разделяют пять лыжников, да и слушать их разговор мне не положено, и окончательно я успокаиваю себя тем, что они, возможно, и не говорят ни о чем, молча ждут, пока все отряды сойдут на озеро, а лицо Аристова повернуто к Лопаткину лишь потому, что стоит он с наветренной стороны.

Сегодня я впервые увидел Лопаткина и удивился, как он молод — говорят, ему нет еще и двадцати пяти, а уже командир отряда, да и не только отряда, а целого партизанского соединения. Он весел нравом, задирист, любит веселье, шутку, компанию — вероятно, поэтому бывалые партизаны между собой называют его просто Васей. Командир отряда — и Вася! Странно как-то!