Партизанская музыка - [23]

Теперь Надя, улыбаясь, стояла у дверей, а я, делая вид, что не замечаю ее, старательно выводил на баяне у нее же подслушанную песню, и краснел, и волновался, и в груди горячими волнами прокатывалось ощущение чего-то радостного и счастливого.

— Ну вот, и музыкант у нас появился, — сказала она, присаживаясь неподалеку.

— Только что вылупился, — засмеялся Кочерыгин, подходя поближе. — И сами удивляемся, откуда что взялось… Пиликал-пиликал и вдруг наладился. Не устал еще? А то отдохни, карабин почисти!

Я, хоть и старался показать, что их разговор меня не касается, рявкнул басами и сдавил мехи — такой поворот дела был мне не по душе.

— Нет, нет. Пусть играет! — попросила Надя. — Только мне кажется, ты в одном месте неправильно берешь. Начни-ка сначала…

К тебе сквозь туманы,

Леса и поляны

Летит мой конверт голубой… —

вполголоса запела она, и мне волей-неволей пришлось ей подыгрывать, хотя бы для того, чтоб доказать: дескать, и я могу.

Летит мой листочек,

Родной голубочек

В тот дом, где расстались с тобой, —

довели мы куплет до конца, и Надя удивилась:

— Где же ты врал? Неужто я ошиблась? Давай споем дальше…

Она спела три куплета, и с каждым новым повтором мелодии я чувствовал себя увереннее и даже стал фасонить — то приглушал баян, как бы давая простор ее голосу, то вдруг налегал на басы, и это мне нравилось, хотя Надя в такие моменты вздрагивала и с опаской смотрела на меня. Бойцы, кто не успел улечься в постели, один за другим придвигались поближе, и к концу песни мы втроем — Надя, Кочерыгин и я — сидели уже в плотном окружении. Песня была новая, слов никто из нас не знал, и лишь Кочерыгин при повторении несмело поддерживал Надю.

— Молодец! — похвалила она меня, когда песня кончилась. — Попробуем другую, а?

— Пора бы и спать! Время-то уж за полночь, — недовольно проворчал кто-то из дальнего угла.

— Разговорчики! — отрезал Кочерыгин. — Забыли приказ комиссара? А кто хочет спать, пусть спит завтра хоть до обеда! Завтра подъема не будет… Дерябин! Протри-ка гармонисту карабин. Все равно без дела сидишь. Чего смотришь, или не понял?

— Я сам, не надо, — поднялся я.

— Сделаю, сделаю, — заспешил Дерябин. — Делов-то на две минуты. Стрельбы не было. Щелочью драить не надо. Оботрем да маслицем пройдемся… А ты играй, осваивай музыку!

— Ну что, братцы, споем? — совсем разошелся Кочерыгин. — Может, «Атамана»? Лихая песня!

— Какого «Атамана»? — удивилась Надя.

— Как какого? Кино «Александр Пархоменко» видела в Сегеже? Помнишь, Махно поет и сам себе на гармошке играет? «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить. С нашим атаманом не приходится тужить», — во весь голос затянул Кочерыгин, я лихорадочно стал искать хотя бы басы, чтобы поддерживать его, и как назло все время натыкался на чужие, которые сбивали помкомвзвода с тона, но в это время пришло спасение.

— Отставить! — раздался громовой голос командира взвода Кушманова. Никто и не заметил, когда появился он на пороге казармы. — Третий взвод, в ружье! Кочерыгин! Через десять минут построить взвод в полном боевом! Идем на задание.

Глава седьмая

I

Василисин остров, вблизи которого в марте партизанская засада уничтожила остатки отступавшего из Шалы финского диверсионного отряда, был для нас как миражное видение. Он лежал в двенадцати верстах от берега, большую часть времени был задернут осенней мглой, туманами, морозной дымкой и метелями, но когда выдавался ясный день и озерная гладь, убегая в бесконечность, распахивалась перед глазами, каменистый островок издали рисовался то причудливым замком, неожиданно поднявшимся на горизонте, то волшебным фрегатом, плывущим на темных парусах мачтовых сосен, скорее угадываемых, чем различаемых на его высоком гребне. Он притягивал взгляд, и было трудно удержаться, чтобы не смотреть туда: все время хотелось свернуть с лыжни, идти не куда-то в тревожную невидимую даль, а к этому укромному островку, неизменно вызывавшему в памяти сказочные строки:

Остров на море лежит,

Град на острове стоит…

Много раз мы держали курс к острову Василисину, но каждый раз все мимо и мимо. Лишь однажды, в самом конце зимы, уже в апреле, когда снега на озерном льду не оставалось и мы в маскхалатах выглядели белыми медведями на скользкой синеве, а ночи стали такими короткими, что далеко уйти от вражеского берега мы уже не успевали, командир разведвзвода Николаев, опасаясь налета авиации, принял решение передневать на острове…

Это будет потом, через четыре месяца, а теперь мы в первый для меня раз шли к Василисину острову, даже не шли, а пытались бежать, если можно было назвать бегом наш торопливый, сбивчивый шаг, когда лишь лыжные палки удерживали нас на ногах от усталости, и казалось странным, что силы все еще откуда-то берутся и их хватает не только не отставать, но и поторапливать впереди идущего, если разрыв в цепочке начинал нарастать.

Теперь-то мы точно знали — идем на помощь своим разведчикам. Пограничники сообщили, что незадолго перед полночью их патрули видели множество осветительных ракет, взлетавших над горизонтом в направлении деревни Конда, куда три дня назад ушел за «языком» взвод Николаева. Это означало лишь одно — взвод обнаружен противником, а что с ним и где он сейчас, никто не знал. Ночь стояла ясная, морозная. Яркий набухавший серп молодого полумесяца висел над нами слева, и его зеленоватого света хватало, чтоб мы различали перед собой приближающийся черный остров. Одна за другой остались позади три гряды торосов — память о сильных северо-западных ветрах, дувших совсем недавно.