Партизанская музыка - [22]

— Давай котелок. Принесу.

II

Он ушел. Я достал баян, поставил его на колени, отыскал глазом нужную кнопку, коснулся ее пальцем, на мгновение замер, дернул мехи — и чудо, как мне казалось, свершилось: из-под полированной фанерной решетки вырвался тот самый звук, которого я и ожидал.

— К тебе сквозь туманы… — медленно пропел я про себя.

Два коротких плавных нажима, и другой, теперь уже средний палец без особого труда, словно бы сам собой, нашел следующий голос в третьем ряду; тут же я заспешил, сбился, издал два чужих звука и лишь потом выбрался к правильному, мелодии на баяне не получилось, но она жила во мне, и неверные звуки воспринимались как случайные, они не шли в зачет, а главное состояло в том, что песня все-таки начинала пробиваться сквозь этот хаос, и чистые звуки были по-настоящему чистыми, такими, какими слышались во сне на озере. Я начинал снова и снова, вел мелодию до первого сбива, чертыхался в душе, останавливался и уже не на глаз, а пальцем нащупывал начальную кнопку. Когда минут через двадцать в казарму стали один за другим возвращаться товарищи, я уже почти безошибочно доводил мелодию до конца. Теперь нужно было лишь одно — играть, играть, играть. Без остановок, без перерыва. Играть до тех пор, пока «закрепятся» пальцы, пока они без всякого контроля, машинально и легко станут скользить по клавишам. Потом можно присоединить басы: за них я был спокоен, тут большой разницы с гармонью нет.

Я был счастлив и горд, я ждал похвалы и даже восторгов: вот уходили товарищи на ужин — я еще ничего не умел, а вернулись — уже играю. Пусть бедно, одноголосо, иногда с ошибками, но все же от начала до конца вывожу песню, которая, как я теперь понимал, была не такой уж и легкой для разучивания, как казалось на озере.

Но происходило странное: пока я возился с правой рукой, десятки раз повторяя одно и то же, никто к моим стараниям не проявил интереса, каждый занимался своим делом, лишь Кочерыгин изредка бросал на меня короткие взгляды, как бы спрашивая: когда же я примусь за свой карабин? Другие уже заканчивают чистку оружия и готовятся ко сну, а ты, дескать, опять в хвосте — и карабин не чищен, и не ужинал еще.

По крайней мере, так я воспринимал молчаливые кочерыгинские взгляды, которые заставляли меня спешить, сокращать наигровку правой руки. Но как только я взялся за басы, сначала робко, коротко, для такта, потом все смелее и решительнее стал подкреплять ими мелодию, и баян зазвучал не сиротливым одиноким голосом, а словно бы набрал наконец полную грудь воздуха, — все в казарме переменилось, лишние шумы начали затихать, а через минуту-другую радостно-удивленный Дерябин провозгласил:

— Гляди-ка! Парень-то вроде заиграл!

На мое счастье, в это время пришла Надя Лазарева. Перед отбоем она приходила часто — узнать, все ли здоровы, смазать, кому надо, потертости на ногах, а если дела не было, то и просто посидеть, послушать разговоры, которые в ее присутствии заметно менялись, теплели, становились деликатными, насколько могли они быть деликатными в казарме, где живет двадцать семь мужчин.

В отряде было восемь девушек, и все они пользовались одинаково теплым вниманием с нашей стороны: о них заботились, им угождали, их оберегали даже от заглазного дурного слова. Но малейший знак их ответного внимания молодые парни воспринимали по-особому.

Теперь-то я знаю, что ошибался, но тогда мне казалось, что Надя Лазарева выделяет меня среди других. Встречая на себе взгляд ее удивительно ласковых светло-серых глаз, я помимо своей воли весь напрягался, непременно краснел и отворачивался.

Она не была красавицей, наша Надя.

Небольшого роста, чуть квадратненькая в армейских брюках-галифе и неизменном ватнике, перехваченном широким ремнем с наганом на правом боку, она ничем не отличалась от своих подруг — тоже как на подбор маленьких, квадратненьких, и когда все мы перед походом наряжались в просторные зимние маскировочные костюмы и обтягивали лица белыми капюшонами, то все становились удивительно схожими — низкорослыми, круглолицыми, большеглазыми, и лишь манера ходьбы на лыжах да оружие за спиной отличали мужчин от женщин.

Походы — даже учебные — сближали и уравнивали людей, во взводной цепочке я почти никогда не терял Надю из виду, искал случая быть ей в чем-то полезным, очень жалел, что этого мне никогда не выпадало — возле нее чаще других оказывался наш помкомвзвода Леша Кочерыгин.

Вечерами, когда наступало время отбоя и Надя, пожелав нам спокойной ночи, поднималась, чтобы уйти, Кочерыгин, как бы между прочим, говорил:

— Погоди! Я провожу тебя.

— Спасибо, не надо, — спокойно отвечала Надя.

— Уже поздно…

Кочерыгин набрасывал на плечи полушубок, гасил лампу, и никто из нас не знал, когда он возвращался, однако ровно в шесть, уже одетый, он первым бодро и весело кричал:

— Кончай ночевать! Подъем!

Мог бы я, наверное, и тогда понять, что между ними завязывалось что-то серьезное, что Надя, возможно, и приходила в казарму перед отбоем ради этого провожания, но держалась она так просто, ровно и естественно, что всякие такие предположения казались излишними.