Партизанская богородица - [51]

До злого куста оставалось шагов полтораста.

Вепрев приказал разомкнуться на три шага и по команде подниматься разом.

— Одним чтобы броском! Хоть один остановится — всем могила. Возьмем с ходу! Всех не скосит!

Пулемет, бивший с горы, дав несколько коротких очередей, смолк. Трофим Бороздин снова поднял своих бойцов. Неровная цепь темных фигурок поравнялась с суховерхой березой, скатилась в лощину и через минуту-две снова поползла по пологому склону.

Пулемет на горе молчал.

«Сняли! — подумал Вепрев. — Молодцы!»

Зато, почти не смолкая, бил ближний пулемет.

— За мной! Ура!

Вепрев быстро бежал хорошо тренированным солдатским бегом и не слышал своего голоса, словно ветер, бивший в лицо, отбрасывал звук. Не слышал и других голосов. Слышал только, как из куста брызнула смерть дробным звуком торопливо бившего пулемета.

Он ни разу не оглянулся, но необъяснимым чувством, которое появляется у человека лишь в минуту предельного напряжения, знал — бойцы бегут за ним.

Пуля ударила, как хлыстом, по руке, за спиной раздались стоны — их он услышал, хотя они были менее громки, чем не слышный ему боевой клич, — но он все так же быстро бежал, взметнув наган в правой нераненой руке, и знал, не надеялся, а знал, что враг не выдержит, дрогнет, не приняв прямого удара.

Пулемет смолк. Два солдата — один большелобый крепыш среднего роста, второй длинный и тощий, как жердь, — вышли из-за куста с поднятыми руками.

— Ах, гады! — плачущим голосом выкрикнул догнавший Вепрева боец и с винтовкой наперевес кинулся на долговязого, стоявшего неподвижно, как учебное чучело.

— Отставить! — резко крикнул Вепрев. — Не тронь!

Боец оглянулся. Его худое, с глубокими продольными морщинами на впалых щеках лицо было перекошено от ярости.

— Они нас жалели!

И, продолжая целить штыком в долговязого, мотнул головой:

— Пятерых скосил, гад!

Вепрев сказал громко и строго:

— Красная Армия пленных не убивает! — и добавил тихо, слышно только ему одному: — Ты боец революции, Липатов! Зачем тебе быть палачом?

Липатов принял на себя винтовку, сказал с досадой:

— Доиграемся мы с этой добротой, товарищ командир...

На левом фланге потери были меньше.

— Двое убитых, четверо раненых, — доложил командиру Трофим Бороздин.

— Сколько пленных? — спросил Вепрев. Бороздин посмотрел на него угрюмо, исподлобья.

— Нету пленных... не сдавались беляки...

Вепрев, морщась не то от боли, не то от досады, отвел Бороздина в сторону.

— Плохо поступил, Трофим. Не исполнил приказ.

Бороздин ответил с глухой яростью:

— Стреляй меня, коли виноват! Не могу я в поддавки играть!.. А ну меня или тебя возьмут? Лимониться станут? Живьем шкуру спустят!!

Вепрев убеждал терпеливо:

— То они, а то мы. С них разве пример брать? Что мне? Их жалко?.. Вред делу нашему. Пускай сдаются в плен. Скорее Колчака кончим.

— Когда он сдался?

Бороздин с ненавистью посмотрел на долговязого, который, еще не совсем уверясь в своем избавлении от неминучей смерти, то пытался изобразить на узком рябоватом лице угодливую улыбку, то испуганно озирался и прислушивался, стараясь понять, как оборачивается дело.

— Когда он руки поднял? — повторил Бороздин. И сам ответил: — Когда штык к горлу приставили. Пятерых наших уложил, а сам руки поднял! Знает, сука, руки поднял — цел. — Трофим скрипнул зубами. — Не лимониться с ними! Нагнать такого страху, чтобы...

— И я про то, — поддержал Липатов, внимательно прислушивавшийся к разговору командиров, — а то мы, выходит, навроде христосиков. Нам в ухо, а мы — другое подставляй!

— Товарищи!.. — начал Вепрев тем тоном, каким говорят с малыми капризными детьми, но остановился, удивленный странным зрелищем.

В лощине, саженях в полутораста от них, к дороге прижалось длинное серое здание, сарай с широкими дверями-воротами. Из темного проема раскрытых ворот вышел высокий человек в светлом сюртуке и широкополой соломенной шляпе. В руках он держал шест, на конце которого трепыхалось по ветру что-то белое.

Когда человек в соломенной шляпе подошел ближе, все разглядели, что к шесту рукавами привязана белая сорочка.

— Ах, язви тебя! — закричал Петруха. — Сообразительный господин!

Человек в соломенной шляпе безошибочно определил командира и приблизился к Вепреву.

— Производитель работ на строительстве Илимского тракта техник Преображенский! — представился он.

И, не получив ответа, продолжал:

— Строго говоря, я не имел права выходить с белым флагом. Во-первых, меня никто не уполномочивал. Во-вторых, и в данном случае это самое главное, я не являюсь воюющей стороной и поэтому не правомочен капитулировать.

При этом на его удивительно несуразном лице — высокий лоб, очень крупный горбатый и мясистый нос и почти полное отсутствие подбородка — застыло мало подобающее обстановке выражение такого невозмутимого достоинства, что Вепрев никак не мог понять: издевается ли странный парламентер над ним или сам над собой или просто у техника Преображенского не все дома.

— Откуда ты сорвался, господин хороший? — спросил Петруха.

Преображенский, приставив к ноге древко своего импровизированного флага, доложил Вепреву:

— Как имеющий чин прапорщика царской армии, был мобилизован капитаном Рубцовым. Однако, не сочувствуя его политическим устремлениям, воспользовался поспешным отступлением отряда и уклонился от следования за ним, дабы осуществить давно намеченную цель — перейти на сторону войск восставшего против тирании угнетателей народа.