Партизанская богородица - [27]

В вагоне Вепрева самым тяжелым был молоденький боец Анисим Травкин. Все звали его Аниськой. Было ему не больше восемнадцати, а на вид и того не дать. Чистое хрупкое лицо и глаза такие беззлобные, как будто не встречал он ни смертей, ни мук людских, ни горя...

Вепрев как увидел его — сердце зашлось. Совсем ребенок — и тоже прямая дорога в могилу... Сам он был старше Аниськи всего лет на семь. Но по нынешним временам срок большой. И Аниська вступил ему в сердце как бы сыном.

Отбивал он Аниську у смерти, как мог. Рану ему сам перевязывал. Нательную рубаху на бинты извел. Сукровицу и гной ртом отсасывал.

Шесть покойников из вагона за ноги выволокли. Аниська — плоше всех был — остался жив.

— Пошто ты меня выходил, Демид Евстигнеич? — сказал как-то Аниська. — Все равно всем нам один конец.

— Поживем еще, Анисим. На тот свет нам еще пропусков не заготовили.

Сказал бодро, хоть сам мало верил тому, что говорил.

Без малого два месяца полз эшелон на Дальний Восток. За это время кому положено умереть было — умерли, кому нет — оклемались, на ноги встали. И второй раз заглядывать смерти в глаза — грех было. Насчет атамана Калмыкова никто не обманывался. Слава о нем далеко по свету прошла.

В своем вагоне уговаривать никого не пришлось. Все были согласны с Вепревым, что в атаманский застенок лезть не след. Часто в пути — когда пошли таежные места — посреди перегона пленных выгоняли из вагонов валить лес, запасать дрова. Так что была возможность перекинуться словом с соседями. Порешили на одном: когда высадят из эшелона и поведут в тюрьму — разоружить, если придется, перебить конвойных и уйти в сопки. Все сошлись на этом. Даже кто и не верил в успех. Если уж смерть, так в бою!..

А вышло по-другому.

Не то и со своими бунтовщиками не успевал атаман разделываться, не то обстановка была неподходящая для массовой расправы — только атаман Калмыков не принял пленных и приказал завернуть эшелон всем составом обратно.

Перегнали паровоз от головы эшелона в хвост (который теперь стал головой), и снова застучали колеса по рельсам. И зимой уже, в самые рождественские морозы, выгрузился эшелон на небольшой станции, неподалеку от Иркутска.

Бежать даже и не пытались. Одно дело, мороз лютый, а одежонка самая летняя. А главное, тюрьма (старые казармы, обнесенные в три ряда колючкой) возле станции, и выводили пленных не сразу, общей колонной, а повагонно.

— Вот видишь, Анисим, и к нам фортуна лицом повернулась, — сказал Вепрев, когда после вечерней переклички дверь захлопнулась за вышедшими конвоирами.

— Что за фортуна? — не понял Аниська.

— Была такая в древности, богиня счастья. Лицом повернется — удача, задом — совсем наоборот.

— Где удача-то?

Вепрев пояснил обстоятельно:

— Иркутск город большой. В большом городе рабочего народу много. А рабочий всегда за советскую власть. К тому же, Иркутск — столица Сибири. Здесь до колчаковского переворота Центральный Сибирский комитет находился. И сейчас, конечно, есть большевики-подпольщики.

— Найдешь их отсюдова, — возразил Аниська.

— Они нас найдут.

И нашли. Даже быстрее, чем располагал Вепрев.

У подпольного Иркутского ревкома везде были свои люди. К концу января связь между заключенными в тюрьме и ревкомом была установлена. К заключенным стали проникать сведения с воли, в подпольном ревкоме знали, чем дышит тюрьма. Ревком предостерегал от всяких самостийных попыток освобождения и поставил первой задачей: усыпить бдительность тюремного начальства и для этого прикинуться смирившимися и раскаявшимися.

Не легко было склонить к этому всех. Среди трехсот человек, выживших в эшелоне смерти, были и горячие головы. Вепрев и другие коммунисты подавали пример в трудной науке притворной покорности.

— Не гляди ты волком на конвоира, — внушал Вепрев огромному, лохматому, вечно хмурому Трофиму Бороздину. — Не выдавай себя.

— Целоваться мне с ним, скажешь!

— Целовать тебя он и сам не захочет, а опаску вызывать ни к чему. Береги злость. Придет время, пригодится.

— Пока придет, растеряешь.

— Тебе и говорят, копи!

В один из весенних дней тюрьму посетил управляющий губернией Яковлев. К его приезду готовились. Тюремное начальство наводило чистоту и порядок. Вепрев и остальные, связанные с ревкомом, подготовили своих товарищей.

Управляющий губернией остался доволен как чистотой и порядком в казармах, так и почтительным вниманием к его особе со стороны заключенных. Он приказал выстроить всех на тюремном дворе и произнес речь. Речь была длинной и высокопарной. Управляющий губернией много распространялся о служении родине, о высоких идеалах русской революции, предавших родину большевистских комиссарах и закончил многозначительным напоминанием о том, что Родина-мать строга, но и милостива и, карая отступников, всегда готова простить осознавших свои заблуждения.

— Что-то больно ласковый губернский начальник, — удивился Аниська, возвратись в казарму.

Трофим Бороздин посмотрел на него сердито:

— Нужны ему, потому и ласков!

— Верно, Трофим. В корень смотришь, — подтвердил Вепрев.

Ему уже известно было, что губернское начальство, обеспокоенное размахом партизанского движения в низовьях Ангары, намеревается использовать пленных красноармейцев в отрядах, посылаемых на подавление партизанских очагов. Ревком предлагал вступать в эти отряды.