Партизанская богородица - [25]

— Что-то не пойму я тебя, Прокопьич, — сказал Санька не своим, нарочито добреньким голоском. — Не то ты устал?.. Не то в лесу соскучил?..

— Верно, соскучил, — как бы не услышав Санькиной насмешки, подтвердил Сергей. — Соскучил по настоящему делу. Пора кончать эту канитель!

— И как ты ее надумал кончать?

Сергей ответил не сразу. Словно не замечая настороженности Перевалова, он не спеша, навернутой на прутик тряпкой протер одно за другим все шесть гнезд барабана, вставил в гнезда патроны, сунул наган в кобуру и только после этого спросил:

— Где, по-твоему, сейчас штаб Бугрова?

— Возля Братска где-нибудь... — ответил Санька.

— Надо быть, по ту сторону Ангары? — предположил Сергей.

— Был там. А сейчас... кто его знает...

— Кузьма Воронов нас перевезет, — вполголоса, как бы размышляя вслух, сказал Сергей и, не дожидаясь подтверждения, закончил, говоря твердо, как о решенном: — Завтра спозаранку в путь. На Вороновку. К переправе.

Санька пытался отговорить.

— Ей богу, зря, Сергей Прокопьич! Здесь мы сами себе хозяева.

— То-то, что сами себе, — с сердцем возразил Сергей. — Толку от нашего хозяевания! Сейчас время подошло всю силу в один кулак собрать. К зиме кончать надо с беляками.

4

Палашка спала в том же шалаше. Только мужики в ряд на общей постели из пихтового лапника, а ей Корнюха соорудил низенький топчан: вбил в землю четыре березовые рогулины, на них поперечины, а повдоль жердей настлал той же пихты. Одеяло старенькое Палашка из дому прихватила.

Озорства никакого Палашка не опасалась, люди были все свои, с детских лет знакомые. Трудно было привыкнуть спать не раздеваясь. Но и к этому привыкла. И засыпала крепче, чем дома: воздух свежий, таежный, смоляной, спится, как после макового отвару.

А сегодня Палашке не спалось...

Каково-то будет там, в бугровском отряде?.. Здесь все свои, а там... Сколько, поди, таких ухорезов, как тот в папахе с красной лентой, что перехватил ее тогда в узеньком проулке?.. А случись что — и пропала. Пойдешь по рукам!.. Лютеют мужики в такой таежной бездомной жизни...

Уж как рада была она, когда Саня насупротив братана поднялся. Хотела и она слово вставить, да не посмела в мужской разговор встревать. Только никто Саню не поддержал. Все согласились с братаном. Семен Денисыч — уж ему-то куда, старому! —первый голос подал: «Дельно говоришь, Серега. Прутик каждый переломит, а ты попробуй метлу переломи!» Лешка Мукосеев только что не в пляс пустился: «Даешь Бугрова!» Даже Корнюха и тот не подумал, каково ей — Палашке — там будет... одной девке среди чужих мужиков...

Палашке не спалось.

А мужиков всех сон сморил. Только Корнюха временами шевелился и постанывал — видать, тревожила рана. Наконец, и он затих.

Ночь была на редкость теплая. Дерюжку, укрепленную над шалашным лазом, не спускали. Неподалеку соткнули концами три головни, которые курились, отпугивая комаров.

Палашка лежала навзничь, голова у самого лаза. Яркая-яркая звезда — Палашка не знала ее названия — горела над верхушкой сосны, как свеча на рождественской елке. Гнутый прут дыма, раскачиваемый чуть приметным ветерком, временами заслонял звезду. Палашка перекатывала голову по жесткой, набитой сеном подушке, вызволяя звезду из-за сизой пелены дымка...

Кто-то из спящих поднялся и осторожно, стараясь не задевать шуршащие ветви, выбрался из лаза. Шагнул в темноту, остановился за шалашом, против Палашкиной постели. Стоял молча, неподвижно, видимо, прислушивался.

Палашка знала, что это он — Санька. Знала, что он ее позовет. Знала, что она выйдет к нему... Кровь ударила в голову. Она слышала гулкий стук своего сердца и ужасалась, что стук этот поднимет всех спящих...

Он позвал: «Палаша!..» Тихо, чуть слышно. А может, это только почудилось?.. Нет! Если и почудилось, значит, услышала, как он подумал.

И, думая только о том, как бы неслышно выбраться из шалаша, она подтянулась в комочек, бережно спустила на устланный мягкой хвоей пол босые ноги и, изогнувшись, бесшумно выскользнула в синюю ночь.

— Палаша!

И уже никого не было на свете, кроме их двоих...

Они шли куда-то в синюю темень. Роса холодила босые ноги, хрусткие сучки кололи подошвы. Она не слышала и не чувствовала ничего, кроме его большого и сильного тела, обжигавшего ее... Она не слышала его горячих бессвязных слов, как не слышала и своих, столь же бессвязных...

Он поднял ее на руки, стиснул так, что она застонала, и, не выпуская ее, опустился, почти рухнул на землю...

Руки его становились все нетерпеливее и грубее.

— Саня!.. Не надо... Саня! — выдохнула она, собрав последние силы.

— Палаша!..

— Нет... нет!.. Не сейчас... потом... потом... — а у самой трепетала каждая жилка.

Он грубо сдавил ее, и это придало ей сил.

— Пусти! Не хочу... не хочу быть только бабой!..

И она с силой уперлась ему в грудь.

— Уходи тогда! Не томи! — почти со злобой бросил он.

Тогда она сказала уже с сознанием своего превосходства:

— Ты еще слабее меня. Эх ты, мужик!

Он снова обнял ее плечи, но уже бережно и нежно.

— Палаша!..

— Санька!.. Дурной!.. — ласково и грустно сказала она, обнимая и целуя его голову. — Ну пойми ты... нельзя нам сейчас... Не хочу я от вас отстать... А куда мне с брюхом?.. Ты потерпи... Уж как я тебя любить буду!..