Партизанская богородица - [24]

Сергей, придерживаясь рукой за облуч, на ходу вполголоса говорил Лизе:

— Не серчай на меня, Лизанька. Сама видишь, какие дела. И не сумлевайся, там тебя хорошо приветят. За меня не тревожься, я теперь стреляный воробей. Бог милостив, скоро свидимся.

И уже вдогонку напомнил Корнюхе:

— Окромя Кузьмы Прокопьича, никто не должон знать, где пушки утоплены.

Постоял, пока темное пятно подводы не расплылось в ночном сумраке, и вернулся к молча ожидавшим его Саньке и Палашке.

В ту же ночь одиннадцать мастеровых Николаевского завода ушли в тайгу.

С ними ушла и Палашка.

3

Давно уже стемнело. Стожары во всю силу разгорелись на ночном небе. Зыбкая чернота притаилась между стволами деревьев. Стволы то утопали в ней, то высвечивались сполохами догоравшего костра.

Палашка принесла охапку хворосту, подбросила в костер. Обрадованно взметнулось языкастое пламя, и еще гуще стала обступившая поляну чернота.

— Сергей Прокопьич не велел ночью большой огонь жечь, — предостерег Корнюха.

— Испугался! — зло бросила Палашка. — Только о себе забота. А им каково блукать ночью по тайге? Скоро сутки, как ушли.

— Не в гости ушли, на дело, — возразил Корнюха. Помолчал, добавил: — Они блукать не станут. Значит, задержка вышла.

— Ой, не пугай ты меня... И так ума не приложу... Что стряслось-то?..

— Им этот костер ни к чему, — Корнюха не отступался от своего, — А кого не надо, на след наведет.

— Как ты смеешь о себе думать, когда их, может быть!.. — и остановилась, потрясенная своей недосказанной мыслью.

— Эх ты, голова садовая, — сказал Корнюха с ласковым пренебрежением. — Ты пойми: если нас здесь порешат, так и им западню устроят.

Палашка в испуге уставилась на него, потом словно очнулась, кинулась к костру и стала выхватывать горящие сучья.

— Само прогорит, — попытался удержать ее Корнюха, — только больше не подкладывай.

Но Палашка не слышала его. И успокоилась, только когда разворошила костер и все до одной захлестала хворостиной тлевшие и чадившие головешки.

Она не заснула. Просто крепко задумалась, ушла вся в свои мысли. И не услышала рысьих Санькиных шагов. Очнулась, когда он, пригнувшись, обнял ее за плечи. Обнял ласково и властно, и она, не успев испугаться, поняла: он. Вскочила, уткнулась лицом в пряно пахнущую пропотевшую рубаху, прижалась, словно ища защиты от неминучей беды.

Он круто запрокинул ей голову, поцеловал крепко и умело.

И, продолжая удерживать и гладить ее налитые плечи, крикнул в темноту:

— Хозяева дома. Заходи!

Еще раз прижал к груди тяжело дышавшую Палашку и пошел через поляну, навстречу товарищам.

На ходу кинул:

— Разжигай костер.

Корнюха негромко подал голос из шалаша:

— Возьми спички.

«Все видел», — подумала Палашка и сама подивилась: нисколько ей не совестно Корнюхи. И даже если бы не один он, а все видели ее, и тогда не застыдилась бы — так переполняла ее радость.

Костер занялся мигом. Палашка приноровилась проворно разжигать его. У нее всегда были припасены в шалаше травяная ветошь и сухая береста.

Партизаны вернулись не с пустыми руками. Каждый нес по жестянке патронов. А Лешка Мукосеев тянул за собой «Максима».

Можно было и не спрашивать, как удалась вылазка: все целы, и зачем ходили, то добыли.

Мужики пошли в овражек к родничку, умыться и напиться. Палашка собрала ужинать. Порезала ковригу черствого хлеба, поставила на широкий, низко спиленный лиственничный пень медный котел с похлебкой, разложила вокруг него семь ложек.

Грибная похлебка пришлась всем по вкусу.

А когда Палашка поставила на пень огромную, без малого в колесо величиной сковороду картошки, жаренной с грибами, Санька Перевалов воскликнул:

— Угодит же кому-нибудь счастье, такая жена!

Спать никому не хотелось. Весь день отлеживались в бане у Корнюхиного родича, дожидаясь, пока стемнеет. Пока ночь уравняет силы — потому как один бодрствующий потянет не меньше, чем четверо сонных. А милиционеров, охранявших в Шамановой склад с патронами, было в аккурат вчетверо больше. Не считая «Максима», который тоже мог за себя постоять.

Привалились на траве, возле шалаша, задымили ядреным самосадом.

Санька Перевалов достал из чехла гармонь-трехрядку, рванул было во все меха разудалую подгорную.

Палашка прибрала нехитрую посуду, резко отозвалась:

Не целуй меня взасос,

Я не богородица.

От меня Исус Христос

Все равно не родится...

Сергей строго окликнул, оборвал веселье:

— Не время и не место!

— Дожидайся, когда будет время! — проворчал Санька с откровенной досадой.

Однако ж прекословить не стал. Стиснул меха, и гармонь, испустив последний стон, смолкла. Умолкла и Палашка.

Санька подошел к Сергею, который при неровном свете костра чистил наган, снятый с убитого милицейского начальника.

— Кого опасаешься, Сергей Прокопьич?

— При такой артели каждого опасайся, — хмуро ответил Сергей.

— Чем плоха артель?

— Не плоха. Мала.

— Мал золотник, да дорог, — возразил Перевалов. Помолчав, добавил: — Случается, и больших бьем.

— Все так... — согласился Сергей, — а только это не дело, а баловство. Наши наскоки им вроде щекотки... А надо ударить всерьез. Чтобы вбить в землю по самую макушку!

— Для этого хитрости мало. Сила нужна.

— Вот про то и говорю. С нашей силой за горло их не возьмешь...