Парсуна. Откровения известных людей о Боге, о вере, о личном - [12]

Ведь исправить ничего нельзя – и с этим и жить больно, и уходить больно. И та боль, которую человек испытывает в старости из-за того, что ничего уже не исправить, – она невыносима. И я, входя сейчас в этот возраст, вспоминаю какие-то вещи, которые вызывают у меня слезы, и меня изумляет моя юношеская черствость и отсутствие понимания, что я доставил кому-то боль.

Я помню такие случаи – этих людей уже нет или они исчезли куда-то. И я мысленно прошу у них прощения, но это же так просто не действует. Допустим, на исповеди мне отпускаются эти грехи. Но я помню одну проповедь митрополита Сурожского Антония о белом офицере, который во время боя по трагической случайности застрелил свою жену. Он говорил: «Мне отпустили этот грех, но легче мне не стало». И тогда владыка Антоний сказал: «Вот вы просили прощения у Бога, которого вы не убивали. А может быть, попросите прощения у жены?» И тот попросил прощения у жены – и сказал: «Да, теперь мне стало легче».

Вот и я мысленно пытаюсь просить прощения у тех, кого обидел. Я помню свое детское бездушие, когда при мне топтали человека – по счастью, не физически, но морально, – и я его не только не защитил, но мне это казалось смешным и забавным, и я оставался зрителем. Вот за такие вещи мне очень стыдно.

Опытные уголовники иногда специально садятся по мелким делам. Вот и я иногда чувствую себя таким уголовником – копаюсь в каких-то своих ранних грехах. И в этом есть опасность. В частности, опасность любования своим раскаянием. Но я надеюсь, что совесть – это самонастраивающаяся система, которая все время подтягивает там, где провисло. И на какое-то здравое чувство меры и в самоосуждении, и в самооправдании. Эта система сдержек и противовесов пока, мне кажется, действует.

Любовь – это все, что ты можешь отдать. Я уже был взрослым, уже жил в Петербурге, а моя бабушка все волновалась, регулярно ли я питаюсь. Это была не деятельная любовь, но она выше всякой другой любви. Бабушка могла мне отдать только свое чувство, больше ничего, и это было всем.

А вот человек в положении Лихачева мог сделать очень многое. К примеру, когда он пригласил меня в Пушкинский Дом, ему ответили, что меня можно взять, но надо будет отправить кого-то на пенсию. Ни Дмитрий Сергеевич, ни я пойти на это не могли. И тогда Лихачев позвонил президенту Академии наук СССР, и Пушкинский Дом расширили на одно штатное место. Это не соответствовало законам повседневности, но он это делал.

Но Лихачев как любил пламенно, так и не любил пламенно. Я видел, как он демонстративно не подавал руки некоторым людям. Он не был теплохладным и свое отношение выражал вполне определенно. Любовь его была деятельной: он знал, куда позвонить, что сказать, в каких выражениях. Дмитрий Сергеевич старался никому не отказывать. Он понимал: если просят, значит, нужно. Отказывал только в тех случаях, когда это было абсурдом.

Он никогда не лез на рожон в отношении власти, не был диссидентом, потому что диссиденты были, как это ни ужасно звучит, частью системы, только с отрицательным знаком. Он же был не против системы, а вне ее.

Любовь, к сожалению, – несколько девальвированное слово. Знаете, у Хармса есть рассказ «О любви» – об одном артисте, который любил любовницу и любил мать. Любовнице он отдавал все свои деньги, а матери не давал ничего, и она часто голодала. Но когда мать умерла, он плакал, а когда умерла любовница – нет.

Так вот, любовь – это во многом возможность отдать себя или хотя бы открыть душу, что тоже немаловажно. И если в орбите твоей жизни оказался человек не самый достойный, но ты его любишь, эта любовь как бы закрывает его грех. Как заполняют дырку в зубе жидкой пломбой. Ты пытаешься своим чувством, своей энергией восполнить в нем то, чего ему не хватает. Может быть, потом это станет его частью.

Любовь – это печь с огромной температурой, которая плавит все проволочки, все гнутые гвозди, и они превращаются в светящуюся массу. Вот что такое настоящая любовь. Даже когда ты описываешь мерзавца, ты должен его полюбить. Потому что, если ты описываешь его без любви, он, во-первых, художественно будет одномерен, а во-вторых, ты не даешь никакого шанса ни ему, ни тем, кто это читает, найти в нем что-то человеческое. То есть ты автоматически приводишь читателя к мысли, что есть металлолом, который вообще ни на что не годен…

Вместо послесловия

Легойда: По поводу церковнославянского языка в богослужении есть разные точки зрения. Кто-то считает, раз многие его не понимают, непременно надо переводить богослужения на русский язык. А лично вы где поставите точку или запятую в предложении «Переводить нельзя сохранить»?

Водолазкин: Переводить нельзя – запятая – сохранить. И поскольку мы существуем не в системе «да – нет», я позволю себе маленький комментарий. Для тех, кто фатально не может воспринимать богослужение на церковнославянском, я бы создал храмы, куда можно прийти и слушать по-русски. Вот Дмитрий Сергеевич Лихачев был категорическим противником перевода богослужения. Он говорил: «Это единственная живая ниточка, которая связывает нас с древностью, зачем ее рвать? Сядь, четыре часа посиди – и в объеме богослужения ты поймешь все неизвестные слова. Другое дело, что те, кто этого не хочет, все равно не будут ничего слушать, потому что нет желания – и они цепляются за якобы непонятность». Дмитрий Сергеевич говорил: «Пусть это будет твоей посильной жертвой: приложи усилия – и пойми».