Парсуна. Откровения известных людей о Боге, о вере, о личном - [14]

Захожу в комнату, там столы стоят буквой «П». «Что это за комната?» – спрашиваю. «Это столовая». Я говорю: «А на чем здесь сидят?» – «А у них там стулья в другой комнате». Иду в другую комнату, там сидят бабушки на таких вот пластмассовых табуреточках, как в шашлычных. А ведь это женщины, иногда грузные. Я интересуюсь: «Вам сидеть удобно?» – «Да нет, – говорят, – спина болит».

Начинаем проверку. У меня в команде люди опытные. И начинается: откройте, откройте, откройте… А где одежда? А в чем они гуляют? А где нижнее белье? А, простите, трусы у них есть? Показывают коробку с… общими трусами. У женщин здесь общие трусы! Как это может быть? В Москве, в интернатах, с которыми мы работаем, такого быть не может. Там у каждого свои личные вещи, подписанные.

Мы понимаем, что не сможем с ходу эту систему переломить. А ведь наши дети из детских домов-интернатов, достигнув совершеннолетия, уходят в эти ПНИ и умирают там. Как же это страшно! Что же мы за общество, если терпим такую систему? Поэтому в Москве на Кронштадтском бульваре мы совместно с московским департаментом соцзащиты затеяли большой проект, который называется «Удивительный дом». Это квартиры, в которых ребята, достигшие 18 лет, смогут проходить социальную адаптацию. Это и дети, у которых есть родители, и интернатские. А 14 квартир мы отдали владыке Пантелеимону в фонд «Милосердие» для его программы.

Современному ребенку полезно иметь лысую куклу. У моей дочери, как у всех девочек, есть куклы – штук девять. Это ее дети. И среди этих детей есть лысый Егор с синдромом Дауна – почему-то она назвала его Егором, может, в честь меня. И я думаю, если у нее или у нас родится ребенок с синдромом Дауна, она не отдаст его государству, как это делали в советское время и продолжают делать сейчас. Она сама его воспитает. И это нормально. Не знаю, понимает ли она, что это христианская позиция. Но это ее человеческая позиция.

У нас уже порядка 40 человек из детского дома-интерната для детей с многочисленными и множественными ментальными нарушениями ходят в коррекционную школу – то есть учатся вместе с обычными ребятами. А малыши с синдромом Дауна из нашего интерната, сироты, ходят в обычный детский сад. И мне кажется, это большое счастье для обычных ребят, что они имеют возможность общаться с такими детьми. Они вырастут хорошими людьми. При этом сами дети обычно не замечают разницы. Разницу замечают родители – вот в чем проблема. Они боятся, родители обычных детей, что их напугают. А родители особенных детей вообще привыкли всегда защищаться – этому их научила система. Приходится их как-то мирить.

К примеру, Ксения, моя жена, когда участвовала в «Танцах со звездами» на канале «Россия», привела туда нашего подопечного Влада, парня с синдромом Дауна, который наизусть читает Маяковского, Бродского, Есенина. Он умнейший парень. Он играет в театре. И вот на федеральном телеканале человек с синдромом Дауна в бабочке преподносит цветы участниками популярного проекта. Мне кажется, это важно. Не бойтесь, трогайте, гладьте, обнимайте его, разговаривайте с ним. Это нужно!

Мой главный враг – система. Система несовершенна. Как-то мой друг и соратник Костя Хабенский попросил помочь сыну друзей, мальчику с аутизмом. Но он живет в другом городе, и система не готова ему помочь, для этого у нее просто нет рук. «Приезжайте в Москву, давайте здесь». Но они в Питере. И без государства, без системы, без изменения норм 1973 года, по которым она до сих пор живет, мы никуда не двинемся.

Поэтому, когда я спрашиваю: «Почему нельзя сделать деревянную стенку и повесить на нее картинки?», мне говорят: «Ну, дети картинки съедят». – «Как? Почему вы считаете, что дети их съедят? Они же люди!» Вот так относится к этим детям система.

Иногда кажется: актер – значит, врет. Нет, человек, который хочет быть хорошим актером, старается найти себя подлинного – и в жизни, и в кадре. Поэтому иногда в интервью мы можем говорить какую-то глупость или быть занудными. Потому что мы не прибегаем к актерским штучкам. В кадре – да. А в жизни мы наоборот ищем себя подлинных. Я такой, какой есть. Глупый – значит, глупый. Мне не за что стыдиться, потому что я стараюсь не врать самому себе. Мне еще бабушка как-то сказала: «Ты, главное, в жизни не ври самому себе. Если ты себе врать не будешь, то и другим не будешь».

Я не готов участвовать в «чернухе» или в пошлости. И я отказываюсь.

Мне кажется, что, пойдя на какие-то компромиссы со свой совестью, ты уже не сможешь вернуться.

Поэтому лучше отказаться и переждать. У меня, слава Богу, достаточно другой работы. И я рад, когда я вижу, что правильно отказался.

Тяжелее играть хорошего. В плохом больше нюансов, больше объема. У тебя есть диапазон. И зритель это любит. А у меня в основном героические роли. Я всегда говорю, что мое амплуа – амплуа олигофрена. И всегда стараюсь найти какую-то характерность, какой-то слом, какую-то странность. Зрителям нравятся люди с какими-то комплексами, переживаниями, проблемами. Все это формируется в детстве, и, как правило, человек приходит с этими проблемами во взрослую жизнь, потому что не смог с ними справиться. И играть интересно, когда мужик – ребенок. Потому что инфантилизм – одна из проблем нашего времени, к сожалению.