Парсуна. Откровения известных людей о Боге, о вере, о личном - [11]

Что такое искусство? Если коротко, в моем представлении – это описание неописанного. Это выражение невыраженного. Есть общее и различное у религии и искусства. Я всегда говорю, что только они занимаются человеком в мире. Но делают они это по-разному. Разумеется, здесь я вижу иерархические отношения. Потому что религия – это высшее. Искусство всегда ниже. Я говорю это без малейшей ревности, потому что в чистом виде только религия занимается человеком.

Но искусство открывает неоткрытое, познает непознанное. Есть вещи, которые мы смутно чувствуем. А литература – это как Адам, которому дано было называть животных. А что значит – назвать? Это пустить в обиход, дать повод для размышления, потому что очень трудно размышлять над тем, чего не можешь назвать. И в этом отношении даже атеистическая по духу литература может быть очень важной. Мой любимый пример – Набоков. Вот как описать страх человека перед смертью – без надежды на жизнь вечную? «Раковинный гул вечного небытия». Насколько это точно сказано! Это Набоков, который называет это чувство предельно ясно и жутко.

Религия – это еще и практика. И поэтому она не только называет, но еще и ведет.

А искусство, по большому счету, никуда не ведет – и не должно вести. Оно должно открывать.

Впрочем, в конечном счете оно тоже куда-то ведет, потому что разные писатели зовут все-таки к разным берегам.

Но есть разница между художественным произведением и проповедью. Я всегда говорю: литература не должна превращаться в проповедь. Во-первых, потому что никто на эту проповедь писателя не благословлял, а во-вторых, потому что проповедь – это великий жанр, но он имеет свои задачи и свой контекст. А литература прямо противоположна проповеди по манере изложения. Она показывает вещи, а не указывает на них. Посмотрите на наших классиков: Толстой, Лесков, Гоголь – в конце жизни они перешли к проповеди. И, простите, – ни два, ни полтора. Эти проповеди не всегда состоятельны с точки зрения Церкви, да и вообще религиозной мысли, и при этом абсолютно теряется то, чем эти прекрасные писатели сильны.

Так что надо исполнять то послушание, которое тебе дано. И если ты точно опишешь какую-то часть мира, если передашь тот эйдос, который находится на Небе, то уже сделаешь благое дело. А если начнешь поучать, только все испортишь.

Я могу обсуждать любую критику. Но когда я чувствую, что человек пишет о себе, я сразу отключаюсь. Есть несколько действительно объективных литературных критиков, с которыми я не то чтобы дружу – критики вообще стараются не дружить, и это правильно… Но я понимаю: вот здесь он меня ущучил по делу, здесь у меня ошибка. Не могу сказать, что я этому рад, но я это признаю. И это часто бывает. У меня уши всегда открыты.

Конечно, иногда признавать критику тяжело. Особенно в юности. В юности это ранит. Но в зрелом возрасте, когда воспринимаешь то, что ты делаешь, как работу для Бога, ты и критику воспринимаешь как нашу общую работу для Него. И я думаю: «Да, вот здесь я не докрутил».

А вообще я довольно строгий критик по отношению к самому себе. И когда мне говорят: «Это же смешно, почитай», я отвечаю: «Нет, это не смешно. Это значит, что я чего-то не доделал». Если человек размахивает руками и говорит: «О чем “Лавр”? Он классно написан, но о чем это все?» – значит, это моя вина. Потому что писатель – он создает не только само произведение, но и особые кнопки на нем, чтобы читатель нажимал на те из них, которые ему нужны. А если он ни одной кнопки не находит, значит, писатель – не профессионал.

Считается, что с возрастом приходит понимание того, что многое в жизни не важно. Но понимание это автоматически не претворяется в дела. Все зависит от опыта и от того, насколько ты серьезно представляешь себе эсхатологическое будущее. У меня лет в 14–16 был сильный кризис, который привел меня к вере. Понимаете, это было не абстрактное представление, что я умру. Многие люди выносят за скобки вот это «я умру» – и действуют в скобках: машину покупают, дом строят… Мне тогда это не удалось. У меня в романе «Брисбен» мальчик бросает музыкальную школу. Дед спрашивает его: «Почему ты бросил?» А он отвечает: «Потому что я умру». Дед ведет его к священнику, и тот говорит: «Ты совершенно правильно рассуждаешь. Если ты умрешь вот так, бесповоротно, так зачем тебе музыкальная школа? А если ты не умрешь? Если в жизнь вечную направишься, то музыка очень нужна». Мальчик спрашивает: «А что, музыка – это вечность?» И священник отвечает: «Нет, музыка ведет к вечности».

Я смерти не боюсь. Я боюсь бессмысленности.

У меня был период язычества, как я его называю, детский. Я просто просил кого-то, неизвестно кого, чтобы мне помогли, причем во множественном числе: «Помогите!» Потом жизнь моя изменилась, но я не смог вынести за скобки, что я умру… Меня ведь не смерть пугала. Меня пугала бессмысленность всех действий. Как и сейчас, когда чувствуешь ее приближение.

Оно во всем. И в том, что умирают родные, друзья… Понимаете, мы уже перешли в тот возраст, когда дыхание смерти – оно с каждым годом все более ощутимо.

Дмитрий Сергеевич Лихачев не раз говорил: «Всегда думайте о старости. В старости хочется быть чистым».