…А в раймаге тишь да гладь.
Все успели разобрать.
Лишь картонные коробки
с указаньем: «Не бросать!»
Не бросать так не бросать!
Книгу жалоб исписать?
Мы в обратную дорогу
поплелись голосовать.
— Ну, прощай, шофер… — Постой…
Коли так — возьмите мой.
Да берите! Вам для дела:
знаю, как в тайге зимой.
Денег наших не считал,
хлопнул дверцей и пропал.
…Стоп–сигнал мигнул на тракте,
словно камешек опал.
Сходни гнуты, ветер крут,
захлестнет волна шкафут
[1] —
ну, тобольская погодка!
Брезентухи не спасут.
На зубах скрипит цемент.
Дождь сорвался — и в момент
наши робы как из камня,
хоть тащи на постамент.
Часть верхней палубы судна.
Эх, мешочки в пять пудов,
в вас цемент для городов
с голубыми площадями
в окружении садов!
Перемерзнем — не беда.
Но запомним навсегда,
сколько весят те, из песен,
голубые города.
Как прилежный ученик,
загружался стопкой книг,
шел на первое свиданье
через взлобок напрямик.
Галстук шею натирал.
Друг напутствия давал —
что сказать и как ответить.
Ни черта не понимал!
С папироской на губе
к леспромхозовской избе
я подваливал вразвалку
и стучался в дверь к тебе.
Рылся в книгах битый час,
слов исчерпывал запас,
но рубил: — В кино сегодня
пригласить позвольте вас?
Ах, какое шло кино
где‑то там, давным–давно!
Мы сидим окаменело.
В зале дымно и темно.
Зал хохочет. Пленку рвут.
Вспомни, вспомни, как зовут
эту женщину?.. Пытаюсь —
кадры глупые плывут.
Заглушив бензопилу,
побрели к дымку, к теплу,
Где‑то близко в чернолесье
тюкнул дятел по стволу.
Чай артельный на костре
преет в цинковом ведре.
Кружка пальцы обжигает.
Дело к ночи, в ноябре.
Тишина‑то, тишина!
Вся тайга насквозь слышна.
Кружит голову от чая,
как от черного вина.
Друг смеется: — Эй, старик,
раскачаем материк?..
Это молодость хохочет,
отдавая век за миг.
И, непризнанный артист,
бывший школьный медалист,
на расстроенной гитаре
он наяривает твист!
(А погибнет через год,
мост спасая в ледоход.)
Ничего еще не знает.
Все поет для нас, поет…
Леспромхозовский оркестр
оглушил тайгу окрест.
Рвет кумач, срывает шапки
вольный ветер здешних мест.
Валит к насыпи народ.
— Лесорубы, шаг вперед! —
сипло выкрикнул начальник.
Только кто пас разберет?
Что за важность? Все рвались
сквозь тайгу, на север, ввысь,
чтоб серебряные рельсы
в эту насыпь улеглись.
Коммунисты, шаг вперед!
Камни Бреста, шаг вперед!
Днепрогэс,
Тайшет,
Магнитка —
все, что было, —
шаг вперед!
Этот северный пейзаж
разве в. карте передашь!
Есть в конторе план дороги,
где маршрут отмечен наш.
Все понятно: суть важна.
Карта быть сухой должна.
Только цифры километров
четко требует она.
Ну, а если тот пунктир
ты сквозь сердце пропустил,
прорубался сквозь завалы,
тропы слегами мостил?
Если лед зубами грыз
и любил, усталый вдрызг,
если палуба взлетала
и обрушивалась вниз —
значит, молодость права!
Значит, молодость жива!
Ей — особые масштабы
и высокие слова.
Сквозь сон сирена голосила.
Внизу постукивал движок.
Я спал на палубе буксира,
лицом уткнувшись в вещмешок.
Я был один! Моя планида
склонилась к перемене мест
и сигаретами платила
за безбилетный переезд.
Тайга нас тихо обтекала.
Дышала прелостью земля,
где шла последняя декада
осеннего календаря.
Прощай, таежная глубинка!
В прозрачном ельнике твоем
чернеет древняя обитель
под покосившимся крестом.
Опять учетчице чумазой,
переходя на разворот,
сигналят бешеные МАЗы
в кромешной темени болот.
Опять крепки мои ладони,
хотя мозоли и саднят.
И мысли тайные о доме
еще покоя не смутят.
И я опять знаток морошки.
И каждый вальщик мне знаком.
Мое лицо сожгут морозы —
те, что за двадцать, с ветерком!
Но за палаткой мальчик новый,
так непохожий на меня,
на лапник падает сосновый
и что‑то пишет у огня.
Светлым–светла его свобода,
и путь его неповторим.
И дым летит до небосвода,
мешаясь с облаком ночным.
Прощай!..
Я спал, укрывшись робой,
почти в низовья занесен.
Тобол и лес шумели ровно,
с винтом буксира в унисон.
Матрос расталкивал: — Подходим.
Туман промозглый и густой
стоял на гнутых досках сходен
над маслянистою водой.
