Паром через лето - [4]

принять простую мысль,

что мир неотразим.

Когда‑нибудь зимой —

ни раньше, ни поздней —

нас тайно охранят

домашние пенаты

дыханьем батарей

от участи пернатых,

и мы переживем

десяток снежных дней.

Когда‑нибудь зимой,

в начале иль в конце,

мы вспомним наконец,

мы вспомним друг о друге!

Под горьковатый чай,

под строгий окрик вьюги

не в первом говорить —

в единственном лице…

* * *

В отечестве синих небес,

в оконце болотной воды

шумел, запрокинувшись, лес,

мерещился холод звезды.

Бреду от куста до куста

под скрипы попутных телег,

минуя грибные места

и гать из березовых слег.

И чую смущенной душой,

что в тихо густеющей мгле

толики тепла небольшой

уже не хватает земле.

Выходит, настала пора

вернуться в пустое жилье

и явной работе пера

все тайное вверить свое.

Веселые мысли внушать

о долгой зиме впереди,

холодным простором дышать

до колющей боли в груди.

* * *

Талое озеро среди ландшафта,

гнезда пустые в роще вороньей.

Кажется, вброд переходит ольшаник

тихое небо с дорогою вровень.

Словно бы камень литографический

кто приложил к снегам ноздреватым,

чтобы явился рисунок травинки

с завязью ландыша, что назревает.

Все невозможней пуститься обратно,

будто корнями в тебя поврастали

заросли эти и свет из дубравы,

где колея почернела местами.

Долго метался и колобродил,

не согревали кумиры чужие.

Может, и были они благородней,

но ни один — непросохшей ложбиной.

Ни одного не помянешь отныне —

стоит шагнуть на дощатую кладку,

шарик рябины и воздух теплыни

под языком ощутив, как облатку.

ДОРОЖНАЯ ФАНТАЗИЯ

В районной гостинице, дивно пустой,

сегодня встаю на постой.

Случайный сосед заглянул невзначай,

к себе зазывая на чай.

И чтобы дорожный блюсти этикет,

я снедь собираю в пакет —

подсохший за долгие сутки езды

набор холостяцкой еды.

Блаженно застолье январских ночей

при свете казенных свечей.

«Какие снега!..» — возглашает сосед

прелюдию долгих бесед.

О эти беседы в средине зимы,

в которых участвуем мы —

невольники службы и черной пурги,

что крутит — ив окнах ни зги.

О чем — не упомню… Скорее всего —

о музыке века сего,

о жизни и смерти, схлестнувшихся вдруг

стремительней вольтовых дуг.

Он Пушкина чтит и, почти нараспев,

на койку присесть не успев,

«Послания» выплеснет горечь и гнев,

внезапно лицом побледнев.

…С поленьев сосновых стекает янтарь.

Качаются тени, как встарь.

Плывет безрассудное пламя свечи.

Трубят егеря–усачи.

По тракту тобольскому вьюга трубит.

За картами вечер убит.

В четвертом часу упадает из рук

горячий и горький чубук.

Пора бы давно прокричать петуху…

Закутан в медвежью доху,

с крыльца ледяного, курчав, невысок, —

сбегает в дорожный возок.

* * *

Грохочут платформы.

Ползут зачехленные пушки.

Тяжелое солнце склонилось в пустой березняк…

Проснусь на разъезде.

Услышу,

как в щелях теплушки

поет темнота

и свистит азиатский сквозняк.

И сердце сожмется

в предчувствии жизни и славы,

как будто бы снова нам машут и машут вдогон

под вскрики гармоник

на станциях целой державы,

откуда уходит на малых парах эшелон.

Дневальный в печурке шурует смолистым

поленом.

Над дальнею стрелкой горит семафора рубин —

последняя искра

в порядке Вселенной нетленном,

когда засыпаешь, уткнувшись щекой в карабин…

* * *

Боярышник светит рассеянно

на склоне вечерней зари.

И корень, как шнур из розетки,

тянется из земли.

Лампу забыли серебряную

в комнате на столе.

Тихо прошли под деревьями

по глинистой колее.

Оглядывались и все видели,

бредя по сонным полям, —

свет этот удивительный

во глубине полян.

* * *

Если верно,

что комната — это портрет постояльца,

узнавай меня

в хламе обоев и в книжной пыли,

в разговорах с тобою,

которые не состоятся,

в состояньях бессонниц,

куда бы они ни вели.

Узнавай меня

в скрипе сухих половиц под ногами,

в стуке старых часов,

в повороте дверного ключа,

в сквозняке через дом,

в этой непритязательной гамме,

что сыграет гроза,

где‑то в дальней степи грохоча.

И в дороге сквозь лес узнавай,

и в коричневой дымке,

и в тени

от копны свежескошенных вянущих трав,

в тонких нитях слюды,

что плетут пауки–невидимки,

проявляя в работе

спокойный старушечий нрав.

И–когда свечереет

и длинные тени из сада

сквозь веранду потянутся

легкой, бесшумной чредой —

узнавай меня в пенье рожка,

пробудившего стадо

у недвижной реки,

под зеленой горячей звездой.

И, узнав наконец,

торопливо сбегай по ступеням,

и, смеясь или плача,

мне руки навстречу тяни…

Ночью ветер в саду прошумит

и смешается с пеньем

темноты,

окружающей дом, погасивший огни.

МАРТ

Уже не зима,

и природа души благосклонна

к смешению звуков,

к явленью высоких чудес,

когда, оекользаясь на глине,

сбегаю по склону

в прозрачный и мокрый,

пронизанный трелями лес.

И слышу с обрыва

глухого лесного оврага,

что голос небес

надо мною предельно высок,

и в глинистом русле

бушует прозрачная влага,

и в жилах деревьев

бушует коричневый сок.

Я так осторожен

и так неуклюже галантен

с кизиловой веткой!

Но капли безбожно вкусны

и сыплются щедро,

лишая ненужных гарантий

опять не влюбиться

и выйти сухим из весны.

НАД ИСЕТЬЮ

Художник под елью

высокую ставит треногу,

свистит потихоньку

и пишет лесную дорогу.

Посмотрит под ноги —

ромашка цветет, подорожник.

Он с них начинает.

Такой аккуратный художник.

Он краски мешает

и больше всего озабочен

лиловым репейником —

маленьким чудом обочин.

Он слышит,

как ветер играет с кустом молочая,