Нас приютил вечерний поезд
в седом от инея вагоне.
Над всем пространством обозримым
стояла снежная завеса.
II семафор, взмахнув рукою,
дал отправление погоне
за нашим будущим неясным
сквозь сумерки пустого леса.
В купе на столике транзистор
журчал негромко, в четверть силы,
так, словно нас с тобой пытался
связать хоть этой слабой нитью.
И молодая проводница
зачем‑то чай нам приносила,
звенела ложками в стаканах
и уходила: — Извините…
А вьюга ахала негромко,
дым деревень стелила понизу;
перроны станций обезлюдели,
как будто вымерзла планета.
И только сосны, сосны, сосны,
встречая нас, бежали к поезду,
и их мерцающая зелень
нас заставляла вспомнить лето…
Оглянусь, но уже никогда
не вернусь. Ничего не истрачу!..
Ледоход. И речная вода
холодна, как ночная звезда,
что сулила сплошную удачу.
Снег растает. Оттает паром.
Пронесется над соснами гром.
Дрогнут рельсы на 202–м
километре пути от Тюмени,
где мы быть молодыми умели.
Здесь палатку срывало в пургу
и, как птицу, несло на Сургут
над болотами, над бездорожьем.
Мы брели по колено в снегу,
понимая, что больше не можем,
и никто не сказал: — Не могу!..
Бригадир вспоминал про войну,
мол, бывал не в таких переделках.
Как комбат в перекрестном огне —
он живых окликал то и дело.
Матерился, зубами скрипел,
услыхав, как мы кашляем сухо.
Он бы песню под утро запел,
да не мог за отсутствием слуха.
…Нас зимовье пустое спасло.
Были спички, и спирт, и солярка.
Он кричал: — Веселее, салаги!
Недолет… Мне опять повезло…
Пили спирт под столетний сухарь.
Пили тихо, сомкнувшись плечами.
И дощатые нары качались.
И с поленьев сочился янтарь.
Материнская рука
так прохладна и легка!
— Значит, едешь? Бог с тобою… —
Смотрит, как издалека.
— Вот и вырос наконец.
Прямо вылитый отец:
этот смолоду рубака —
до сих пор в плече свинец.
— А тебе самой война
отпустила не сполна?
Хоронила, в бой ходила…
— Да как будто я одна…
— Но и я не одинок!
— Это правильно, сыпок.
Что ж, присядем на дорожку —
путь далек твой… Ох далек!
Материнская рука
так прохладна и легка!
Тяжелей «сего, шагалось
от ворот до большака.
Оглянулся — от плетня
крестит щепотью меня.
…Непривычною рукою,
среди бела дня…
Это молодость была!
Расправляла два крыла.
Дух парил. Крепчало тело.
Ни приварка, ни тепла.
На пустом материке,
на сибирском ветерке
с кораблей сгружали шпалы,
спали прямо на песке.
Это молодость!.. Опять
невозможно ночью спать:
память, как киномеханик,
прогоняет ленту вспять.
Стужа… Просека… Сургут…
Костерок в снегу раздут…
Искры в небо улетают…
Я иду! Меня здесь ждут!
Мы теперь тоболяки.
По течению реки
прет колесный пароходик
под короткие гудки.
Русло сжали берега:
непролазная тайга,
деревушка, да церквушка,
да заречные луга.
Негде яблоку упасть.
Но зато — вповалку, всласть
спим на палубе, смешавшись,
как валеты, к масти масть.
Встанешь ночью — перекат,
блики лунные дрожат.
Бродит вахтенный по баку.
— Засмолим?.. Не спится, брат?
Это, брат, семнадцать лет.
Это — палубный билет
и такая, брат, свобода,
что и слов надежных нет.
…А романтики поют —
все про снег, про неуют,
про железную дорогу —
и нарзан столетний пьют.
Не спешите! В свои черед
первым снегом обожжет,
и любовь уста отверзнет,
и печаль не обойдет…
Бригадир считал, суров,
сколь в работе топоров,
озирая хмурым оком
необстрелянных орлов.
Мол, бород понарастят,
поживут — и улетят.
А в делянке — хоть зашейся…
Телогрейки, ишь, хрустят!
Здесь не город, не бульвар.
Просека. Лесоповал.
В самых Мазурских болотах,
где и леший не бывал.
Ну куда мне их, куда?..
В кочках хлюпала вода.
Подымалось редколесье —
ни тропинки, ни следа.
Как на линию огня,
вывел он вперед меня.
И топор ударил в комель,
синим лезвием звеня.
— Ну–ко, что вы за народ —
пусть работа разберет…
Сел и палит самокрутку,
усмехаясь наперед.
— Друг… гляди не подведи, —
буркнул кто‑то позади.
Сердце прыгнуло под горло.
Воздух кончился в груди.
Шли минуты… Как сквозь сон,
мне кричали: — Ну, силен!
Вот уже стою, шатаясь,
злою радостью спален.
Словно вынес первый бой
с беспорядочной пальбой…
— Берегись! — и мшистый комель
пронесло над головой.
Оглянулись: бригадир
по делянке уходил.
Спину в ватнике сутулил,
самокруткою чадил.
Тормознул попутный МАЗ.
У парнишки точный глаз:
кто такие и откуда —
знает все шофер о нас.
— Лесорубы? Погоди:
за «Спидолами», поди?
Были утречком в раймаге,
взял для бабы… Вот, гляди.
— Ну, а много завезли?
Мы б с утра, да не могли
по ночному лезть в болото.
Черт те ж где, конец земли!
-— Что ж, поспеем… — подмигнул.
МАЗ присел — и так рванул,
что тайга слилась в полоску
и плясал в распадках гул.
