Пароход Бабелон - [67]

А вот старуха древняя была с шерстяными рыбками, тут Тихон не наврал, смотрела с масляного портрета на Ефимыча грозно.

И еще воздух был и вправду тугой, дышать было тяжело, но запаха «серы, смешанной с медленным порохом» он не почувствовал, и воздух не обжигал легкие до сухого кашля. К тому же все было очень маленьким и очень ветхим.

Все, кроме той залы, в которую они сейчас вошли: вот она-то была по-настоящему интересна. Начать хотя бы с дубового паркета, составленного таким образом, что он напоминал шахматную доску.

Чтобы дойти до огромного, во всю стену, камина с таким же большим зеркалом над ним, предстояло вначале разобраться, кто ты на шахматном поле, на чьей ты стороне – «белых» или «красных», вернее, «черных»?

Но, возможно, это только у него такое чувство возникло. Вот Ольга Аркадьевна, та сразу направилась по диагонали к камину, а Епифаний, не мудрствуя лукаво, скакнул «конем» к леопардовой шкуре, к потертому кожаному креслу, плюхнулся в него и воскликнул, словно вместо плоского потолка над головою был расписанный купол с кусочком настоящего неба: «Ох, мама-моя-матка!..»

На длинном столе, расположенном в центре зала, холмами возвышалась посуда, накрытая сверху несколькими белыми скатертями.

Стулья в чехлах стояли по команде «вольно». На краю стола, рядом с холмиком сигарного пепла, лежал конверт с письмом. Он лежал так, словно цензор отложил его вскрытие до вечера. Комиссару захотелось умыкнуть письмо, но Ольга Аркадьевна тот час же с детским проворством обошла комиссара:

– Это, наверное, пану Леону. Вы же не отберете его у меня?

«Захочу – и отберу», – подумал Ефимыч, но решил пока что этого не делать.

Три стены кружили голову картинами и дорогим оружием. Живопись и графика были исключительно батальными, кроме одной большой картины, изображавшей христиан на арене Колизея, оружие – разных эпох, холодное и огнестрельное. А в углу даже гордо стояло французское знамя. Оно было единственным предметом в зале, не отдававшим тусклым блеском.

Исследуя каминную полку, Ольга Аркадьевна привстала на цыпочки, и он увидел едва заметный шовчик на чулке, напоминающий дождевого червя, увидел, до какой степени у нее сбиты каблучки, и ему стало жаль эту женщину.

– Управляющий говорил, ключи от остальных комнат в первом этаже будут лежать на каминной полке в пепельнице, но их тут нет. Пепельница есть, а ключей нет.

– Что будем делать? – Епифаний жестом попросил у комиссара папироску.

– Не знаю, пусть решает красный командир.

– А почему управляющий сам не пришел, почему послал вас? – задал Ефимыч вопрос, который все это время держал в голове, и передал Ольге Аркадьевне листик, который та дала ему подержать.

– Не послал, а попросил, – она стряхнула пыль с ладоней. – Ядвига Ольгердовна, матушка его, совсем разболелась. А когда она болеет, все толпятся у ее изголовья. И тут еще вы… со своим за́мком…

– А что я? – Ефимыч протянул папиросу Епифанию.

– Ну как что?

Комиссар пропустил мимо ушей последние слова.

– Такое ощущение, – он обвел взглядом три стены плюс камин, – будто стоишь в зале офицерского собрания.

– Этот зал еще называют «Залом ветеранов всех войн». Однажды здесь судили предателя. Его убила женщина. Более того, мать. – Она подошла к комиссару и тоже жестом попросила папироску.

– И с тех пор здесь живет господин управляющий?

– Можно сказать и так. Я в детали не посвящена, мы здесь проездом, – послала темно-синюю струйку, а потом вдогон ей два колечка. – Просто все страшно перепуталось и затянулось, – она запнулась, и потом: – Вы не заметили, что здесь как-то иначе тянется время?

При упоминании времени Ольга Аркадьевна начала быстрее крутить листик, точно намеревалась завести часовой механизм с ослабленной пружинкой или растормошить время, намагничивая его.

– Нет, не заметил.

Ольга Аркадьевна снисходительно улыбнулась и в одно мгновение стала похожа на себя с фотографии. Ему захотелось запомнить эту ее улыбку и на досуге хорошенько обдумать.

Заложив руки за спину, ступая только по светлым квадратам, комиссар направился к портрету польского офицера.

На вид кирасиру в белых лосинах было не больше двадцати – двадцати двух лет. Холеный барчук. Сидит на краю кресла, чуть обернувшись, будто кто-то его только что позвал. Глаз сверкает, только вот бровки почему-то «домиком» сложил, почему? Может, дело в пороке, который он тщится скрыть?

– Это портрет предателя?

– Очень может быть, что вы правы. А может, это другой предатель. Я не уверена. Главное – этот портрет – предупреждение всем нам, когда-то кем-то преданным и когда-то кого-то предавшим… – Она взяла с каминной полки пепельницу, в которой должны были лежать ключи, и, нарисовав круг, затушила папиросу.

– В каком смысле?

– Я просто хотела обратить ваше внимание, господин комиссар, на дальновидность мастера. – Она сцепила руки перед собой и начала немного раскачиваться. – Живописец как будто намекает нам на то, что вечная тема предательства не может быть исчерпана до конца, и что за версией предательства, совершенного когда-то человеком, изображенным на холсте, обязательно последуют другие.

– Ничего не могу сказать. У нас в Самаре и музеев-то таких не было. А в Москве мне не до музеев было.