Пароход Бабелон - [66]

– По этой войне не скажешь.

Солнце выглянуло из размытой с фиолетовым обводом тучи, брызнуло с вышины мелко прерывистыми струйками света. Далеко-далеко надрывались лаем собаки.

Ольга Аркадьевна смешно просунула под мышку зонтик, не заметив барочную парочку прилипших к нему листьев.

– Ну уж в этом вашем имении наладить новый порядок ничего не стоит.

– О, я догадываюсь, каким образом. Знаете, я слышала от одного ученика моего учителя, будто тот говорил ему, что убитый становится тюремщиком убийцы.

– Не могу ни опровергнуть вашего учителя, ни согласиться с ним, хотя, знаете ли, живу среди людей, убивавших десятками. И что-то не замечал, что они пребывают в унынии и заточении.

Епифаний хмыкнул, чиркнул спичкой под потухшей папироской.

Свернули на мягкую желтую дорожку, приведшую их к невысоким и узеньким ступенькам, судя по всему, недавно метенным.

– Это потому, что вы пока вообще многого не видите, живете как бы во сне, а лучше сказать, спите на ходу, – Ольга Аркадьевна остановилась, посмотрела сверху, куда подевался Епифаний, но ждать, пока он выйдет из-за дерева, не стала. – Однажды, быть может, совсем скоро, вы проснетесь и тогда все увидите.

– О, вы так щедры в своих предсказаниях. – Комиссар, поднявшись на ступеньку, снял с зонтика листик, будто сорвал альпийский цветок. – В этом смысле вы даже опережаете своего брата.

– Брата? – Она обернулась, посмотрела на него внимательно и спохватилась в ту же минуту: – Да, конечно, опережаю. Женщины вообще любят опережать… брата, мужа, Временное правительство… Это потому, что мужчинам труднее даются обобщающие выводы.

– Это потому, что мужчины больше знают о прошлом. – Он протянул ей загорелый кленовый листик на память.

К его удивлению, Ольга Аркадьевна приняла знак внимания и даже кивнула головкой. Он уловил тот же запах мыла, которым мылся сегодня утром, и желание, тут же возникшее у него, – вжать в себя эту женщину, – показалось ему взаимным.

Петлявшие ступеньки закончились. Ольга Аркадьевна и Ефим Ефимович вышли на площадь – смятый крепкими пальцами безымянного архитектора пятачок с гулким колодцем.

– Совсем не уверена, что мужчины знают о прошлом больше нас. Они быстро все забывают, потому что устают помнить. Вот скажите, как чувствует себя человек, накануне совершивший убийство?

Комиссар обвел взглядом площадь, которую при желании можно было назвать и двориком, новыми глазами.

– Если вы сейчас имеете в виду меня, то я чувствую себя прекрасно, я бы даже сказал, замечательно, я никогда себя так хорошо не чувствовал.

– Вот видите, – сказала она. Но комиссару послышалось, будто перед этим она выстрочила шепотком: «Бедный мальчик».

Ручки… Дверные ручки, вот с чего начинается каждый дом, будь то хижина или дворец с бессчетным количеством дверей. И за́мки – «правильные» и «неправильные» – в этом смысле не исключение. Хотя какой это за́мок. Рва нет. Ворот нет. Ворон – тоже. Все кривится и падает, все подтоплено из-за недавних ливней. И все идет к одному – к полному забвению.

– Вы ничего не почувствовали?

– Нет. Ничего.

– Точно? – Она кокетливо прикрыла один глаз листиком, словно он был лорнетом, и почти что улыбнулась. – Двери умеют не только впускать в закрытое пространство и выпускать из него, они умеют еще и предупреждать – за мгновение до того, как их кто-нибудь откроет.

Комиссару показалось, что все, что происходит сейчас, происходит не с ним. Иначе разве бы он позволил этой женщине так вести себя с красным комиссаром?

– Вы хотите меня напугать, что ли?

– Что ж, тогда заходим, воля ваша. – Ольга Аркадьевна протянула ему листик. – Подержите-ка…

Ключ на длинной цепке, который она выудила из сумочки, был большим, с латунным пятнышком на перехвате между кольцом и стеблем, и на первом же обороте железно пообещал проникновение в большую семейную тайну.

– По воле тех, кто правит миром, – пробормотала Ольга Аркадьевна и толкнула дверь.

Комиссар, держа в одной руке барочный листик, запустил другую глубоко в карман кожанки и на всякий случай нащупал в его уголке камушек, похожий на сердечко. Крепко сжал его.

Какой узкий был проход, и как тесно было кругом!..

Сколько лет этой натянутой, как струна, тишине? Столько же, сколько воде и суше? А откуда здесь этот свечной запах, перемешанный с запахом плесени и увядших цветов?

Ему казалось, что он шел через вавилонское столпотворение людей, влетая своим лицом в их лица. Проходя сквозь телесные оболочки и наскакивая на все новые и новые. И было странно, что он этому не удивлялся, что это казалось ему не только возможным, но и вполне естественным.

Нет, он не увидел ничего из того, что с таким упоением рассказывал ему ординарец Тихон с неведомо чьих слов. Ни дикого желания к совокуплению. Ни заливистого лая вечно беременной суки, к воспаленным соскам которой припали братья-близнецы. При входе не было никакого чучела одноглазого медведя, служившего пугалом здешних мест. И рыцарских доспехов, совершавших длительные перелеты из одной залы в другую, он тоже не заметил. Не видно было и всегда восседающего на уголке обугленной двери дрозда с застрявшими в горле звуками. Не росла бескрайними степями Монголия из-под магнолии. И не слышно было хохота «испорченной девчонки в стальном поясе верности», которую ревнивый управляющий держит для того, чтобы она чистила барское серебро.