Пароход Бабелон - [59]

Ефим глянул на него, и туча моментально рассеялась.

– Прости. Прости, Герлик, несет меня… – и ему показался золотистый обмет вокруг Герликовой головы.

– Ничего, бывает, – сказал Герлик в меру утешительным голосом, правда, после смягчился: – Торговая – она и есть Торговая. Не в этот день, так в другой непременно бы встретились. Как тебе Ляля?

– Сам ведь все знаешь.

Герлик деликатно вздохнул, надул и без того пухлые мамины губы.

– Вот забудется советский остров Хайлуото, и придется возвращаться назад – в Москву.

– Почему придется? – Ефим затушил папиросу, поднялся первым на правах старшего. – Можно и не возвращаться.

– Можно. Конечно, можно – но нельзя. – Встав, Герлик погладил себя по намечающемуся брюшку. – Тамара!..

– Ну ты и Казанова! Слышал, позавчера закон об абортах приняли?

– Я уже неделю газет не читаю, радио не слушаю. А ты чем здесь заниматься собираешься? Надолго в Баку?..

Ефим поделился своими новостями в телеграфном стиле.

– Выходит, местного Шолохова тебе уже подыскали. А «бригадир» из местных или тебя прочат?

– Мне пока что ничего не прочат, я вообще болтаюсь на тонкой ниточке.

– Все мы на тонкой ниточке. Надо переждать.

– Герлик, а почему ты не переждал в Вене? – Он открыл дверь в гостиную, и они вышли из сестринской.

– А ты?.. в Фонтенбло у своего Джорджа Ивановича?

Посмотрели друг другу в глаза, будто впервые осознали, как много знают друг о друге и какую опасность это знание может представлять для них. И, как это часто бывает с болтающимися на тонком волоске, вдруг рассмеялись, отчего поднявшиеся из-за стола барышни с удивлением посмотрели на них.

– Кажется, вы сплетничали, – сказала одна из трех нимф, от которой Ефим не мог оторвать взгляда.

– Ни в коем разе. – Герлик подошел к столу, взял за горлышко бутылку, глянул на этикетку, поставил на стол, взял пробку, обвел ее носом с видом опытного сомелье. – Токайское. Пятнадцатилетнее!.. Ну, может быть, совсем немножко – о женщинах.

– Ах, о женщинах!.. – изломала бровь в показном недоумении княжна.

Когда все вновь расселись за столом, Сарочка осторожно спросила, правда ли, что Ефим был командиром кавалерийского полка и что однажды ему спас жизнь ординарец-казак.

Ефим, не показывая, что приятно удивлен тем вниманием, какое она проявляла к нему, поправил ее: «Я был комиссаром полка, а Тихон, мой ординарец, спасший мне жизнь, – кубанским казаком. К Михаилу Шолохову он не имеет никакого отношения».

Ефим хотел было рассказать, главным образом для Сарочки, что пишет роман как раз о том времени, о той войне, но, замешкавшись, момент упустил: Герлик предложил перебраться на соседний балкон.

– Что-то душно!.. И запах этот ду-ра-цкий!.. Мы как раз вчера с Сарочкой ковры на том балконе расстелили. Лиза, Ли-и-за!.. – начал звать горничную. – Куда она подевалась? Сара, иди, найди ее.

– Сам иди.

– Дора, тогда иди ты.

– Сам иди.

– Никакого уважения! Вот если бы Соломон сказал…

– Ну так то же Соломон!.. – хором затянули сестры.

По-видимому, это была их домашняя заготовка, пользующаяся неизменным успехом.

О, если бы Соломон знал, что творилось сейчас на душе у Ефима – разрядил бы свой именной «наган» немедля.

Аккуратно вырезанная луна, висевшая на темном бархатном фиолете, мягко обливала балкон. Загоралась и тухла фонарная лампа. Ствол старой акации в том месте, где добирался до уровня балкона, разбегался надвое, ветви с длинными коричневыми стручками буквально лезли на решетку.

Ефим дотянулся до одной, сорвал ближайший стручок, надломил, выдавил зернышко, еще одно и еще, затем подкинул невысоко и взвесил все три на ладони, а потом бросил за ненадобностью вниз и стручок, и зернышки, сказав прошлому «прощай»: такая же в точности акация росла в Вене, в саду неподалеку от Музея истории искусств, и он, тогда еще будучи Войцехом, попросил под этим деревом у высших сил возможности когда-нибудь вернуться на родину, желательно под собственным именем.

«Что ж, все как просил, и, что бы ни случилось со мной, я на родине, я – это я и никто другой».

Женщины, скинув обувь, усаживались поудобней, поджимали под себя ноги – а как еще на коврах прилично выглядеть, либо ноги вперед крестом, либо под себя, – откинулись на пестрые турецкие подушки, подложили под локти и спины продолговатые мутаки с хвостами. Герлик только устроился у длинных ног княжны, все равно что пацан в ночном у костра, как в дверях возник Самуил Новогрудский.

Странно, но только сейчас Ефим обратил внимание, что на патриархе были сапоги и что они никак не шли к его костюму-тройке.

Патриарх поманил пальцем сына. Герлик поднялся с таким скрипом, словно был старше отца вдвое как минимум. Глядя на своего молодого друга, Ефим подумал: старость – это то, от чего ты устал. От чего мог так устать Герлик? От своей «Правды», в которую гнал статью за статьей?

Патриарх и Герлик поговорили о чем-то недолго в сестринской, после чего Герлик вышел на балкон и сообщил с досадой, что должен удалиться по неотложным делам часа на полтора.

– Принесла нелегкая Школьника, – прошипел он сквозь свои белые, как у африканцев, зубы. – А ты, дружище, развлекай дам, пока меня не будет, – подмигнул Ефиму и прихватил печенюшку на дорогу из той самой жестяной коробки, которые рачительные хозяева никогда не выбрасывают и в которых хранят после исчезновения сладостей аттестаты, дипломы, фотографии на документы, счастливые трамвайные билеты, старые часы и авторучки, а иногда и, как Ефим, «браунинг» с запасной обоймой.