Пароход Бабелон - [51]

Как рассказывала Мара, до революции в этом садике торговали гашишем и предлагали свои услуги легкодоступные женщины. Чаще остальных в сад бегали гимназисты, для них, если верить Маре, выбирались «жрицы любви» особенные: как правило, мягкие характером и в летах, способные имитировать материнскую заботу и ласку.

А сразу через дорогу, за армянской церковью, жили и принимали больных два известных на весь город венеролога. Когда Мара называла их фамилии, звучали они как стопроцентно еврейские – то ли Коган и Штейнберг, то ли Рабинович и Гольдин.

Дойдя до кинотеатра «Спартак», что находился сбоку от зеленого оазиса, оккупированного нынче стариками и нянечками с детьми, Ефим застрял подле афиш, у чугунной решетки сада.

В «Спартаке» давали прошлогоднюю лирическую комедию Хейфица и Зархи «Горячие денечки». Героиня фильмы Антонина Жукова в гуашевом исполнении местного Леонардо да Винчи походила на одну из тех дамочек, что переместились на ближайшую от Парапета улицу. В свое время Ефим написал рецензию на «Горячие денечки», которая, по слухам, страшно не понравилась исполнительнице роли героини Татьяне Окуневской.

Детям с мая по середину июня обещали «Колобок», мультипликационную сказку, снятую недавно Сутеевым и Альмариком.

Из азерфильмовских художественных лент «Спартак» предлагал «У самого синего моря» Барнета, с Крючковым и Свердлиным в главных ролях.

Теперь Ефим отлично понимал Израфила – нет, не керимовского боевого кота, а того, от которого ждал работы на Азерфильме. Конечно, местный кинематограф, в котором практически отсутствуют местные кадры, трудно назвать национальным явлением. Молодой гений с восточной фамилией и незапятнанным прошлым чабана или чесальщика шерсти должен был появиться в здешнем кинематографе еще вчера, и то обстоятельство, что этого до сих пор не случилось, было серьезнейшей недоработкой кукловодов из Кремля. Однако появись выискиваемое всеми дарование – настоящее, а не подставное – без всякой протекции в Москве или Ленинграде, не была бы его судьба сидеть на приставном стульчике или прятаться за каким-нибудь псевдонимом, от которого проку – разве что кое-какое там совсем не очевидное внимание со стороны? Единственно, наверное, чего у даровитого представителя примкнувшей к Кремлю республики хватало бы с избытком, это откровений выкинутых из профессии коллег. Ведь так удобно и так приятно оставить душещипательный мемуар в сердце какого-нибудь Абдуллы, который тебе не соперник ни разу.

Вот Мара, она ни Абдуллой не желает быть, ни вышвырнутым из профессии режиссером. Мара хочет оставаться Марой, и ждет от руководства кинопромышленности приказа о разработке специальной кинофабрики для детей – экспериментальной студии детской фильмы. Она рассчитывает на Радека, он-де, мол, позаботится, чтобы письмо ее попало прямо в руки Чопура. И верит, что, как только Чопур его прочтет, все в ее жизни сразу же переменится.

– Сказки, голые сказки. – Ефим едва сдержал себя, когда Мара объявила ему об этом.

И услышал в ответ:

– Потомок Чингисхана.

Короче, они снова поссорились. И ни за что бы не помирились, кабы Чопур не затребовал в свои казематы дядю Натана.

– Ты отправила то письмо?

– Нет, оно у меня на столе. Иногда я заглядываю в его конец: «С горячим приветом, М. Барская».

– Кого же ты теперь решила облагодетельствовать своими просьбами?

– Пока что только товарища Шумяцкого.

– Шумяцкий[22] же в Америке!..

– В Америке. И хотя самой для себя мне писать сценарий не разрешается, я его написала.

– «Отца и сына»? Ты же говорила – не успеешь.

– Взялась сразу, как только вышла из лечебницы. Теперь мне нужна студия.

– А что сказали в лечебнице, как твое сердце?

– Мое сердце разбито непоправимо.

– Кем на сей раз?

– Миастенией с психастенией.

– О-у-у!..

– Врачи говорят, надо поехать на юг до наступления жары, но, видимо, вместо меня поедешь ты.

– У меня же нет миастении и психастении.

– Заработаешь в Баку.

– Абсолютно немыслимая трата драгоценного творческого времени…

– Отчего же трата? Напротив – приобретение. Редкая удача. И заметь – из моих рук. Только черкни – настоящим заявлением прошу отдать приказ о моем освобождении и т. д. и т. п.

– И ты подпишешь?

– Я? Еще как.

Ефим и не заметил, что все это время стоял, пялясь на афиши и видя в них свое прошлое. Зато обращенный вовнутрь себя молодой мужчина подле афиш был сразу же отмечен восточного типа женщиной средних лет с массивными формами и увядшим лицом. Она неспешно отделилась от угла дома и начала парадное шествие через улицу.

Два автомобиля один за другим остановились в ожидании, пока она наконец перейдет на другую сторону.

Бюст ее колыхался в такт решительному шагу, а живот, нацеленный на Ефима, выпирал так, что невозможно было определить – беременна ли мадам или это связано с причинами иного свойства.

Перешла.

Стоит.

Смотрит.

За глазами, кроме тусклой пелены, – ничего. Все давно выкачано. Все связи с высоким давно обрезаны. И вот этими глазами она бесцеремонно шарит в его глазах в надежде отыскать что-то, что уравняло бы ее с ним.

И буравит взглядом, и буравит. А после, так и не найдя для себя мало-мальски ценного, лишь отметив парик Ефима, улыбается заискивающе, просит пальцами и сложенным в «ду-ду» красным ртом папироску.