Пароход Бабелон - [42]

– Я в этом уверен.

– А это моя сестра. – Родион Аркадьевич бережно поднял с комода портрет чеховской женщины, которая ни капельки не была похожа на брата, и сдул с ее милого личика пылинки, которых, как показалось комиссару, на самом деле не было. – Да-да… Я знаю, о чем вы сейчас подумали, но вот сестра, и все тут. Можете не сомневаться. Знаете ли, такое случается.

– Я и не сомневаюсь. Что вы так сразу заволновались?

Они сели за стол.

Белоцерковский, соблюдая симметрию, положил на тарелки по два глазка яичницы себе и комиссару, налил чаю и в рюмочки – настоящего французского коньяку. Задумался, коньяк из своей рюмочки вылил в чай и после вновь наполнил рюмочку коньяком.

Ефимыч заметил в одном из желтков красную точку и, как всегда бывало в таких случаях, вспомнил, как мать немедленно отбраковывала яйцо, если замечала капельку крови в желтке.

«А еще Дуня наша никогда не начинала готовить, пока папа или дядя Натан не зажигали плиту. Ах, какой венский штрудель пекла Дуняша!.. Ёське его всегда было мало, и приходилось жертвовать своим кусочком. Вот и дядя Натан говорил, что у Дуняши яблочный штрудель выходит вкуснее, чем в кафе “Демель”. А уж дядя Натан знал толк в европейской кухне. Он новый 1917-й год отмечал в Вене, в ресторане у Штайнера. Да… Если бы не дядя Натан, да разве бы ушел я так стремительно в революцию, разве комиссарил бы сейчас?!»

– Позвольте полюбопытствовать, с чего это вы прячетесь от своих? – прервал его мысли Белоцерковский.

Комиссар коротко рассказал о том, что случилось. Пока рассказывал, все смотрел на стебелек огня за стеклом лампы: «Как живой. Как на свечах домашних в пятницу. Интересно, как будет выглядеть этот стебелек после того, как керосин в лампе закончится?».

– Скажите, а что испытывает человек, только что совершивший убийство? – Родион Аркадьевич был явно впечатлен рассказом.

– Ничего не испытывает. Думает: если бы не я его, то он меня…

Белоцерковский посмотрел на комиссара так, будто сам только что выпал из чертогов жизни.

– В самом деле? – Голос его стал глухим и тихим. – Страшно, когда человек, подобный вам, говорит такое. Если вы, конечно, не из-за бравады одной…

– Мы на войне, Родион Аркадьевич. Война – дело злое, как вы успели заметить. И потом, чем это я так сильно отличаюсь от остальных своих товарищей? – сказал так и подумал, что сейчас больше всего ему не хватает чувства, что самое страшное позади, что, быть может, еще совсем немного, и он вернется домой в Самару, к отцу. О, сколько вопросов он ему задаст!

– Давайте выпьем, давайте за тех, кто умом и сердцем не убог! – Белоцерковский поднял хрустальную рюмку, выпил, сделал несколько глотков из чашки с чаем и потом закусил колечком зеленого яблока. – Спрашиваете, чем отличаетесь? – прожевал и нарезал еще одно колечко. – Многим, мой дорогой Ефим Ефимович. И поверьте, настолько сильно, что вас даже ваша серьга не спасает. Вы только меня простите. Поверьте, придет время, и вы будете писать стихи. И какие стихи! Да-да-да… И пьесы будете писать, и сценарий к какой-нибудь фильме… И не улыбайтесь вы так, будто я чушь несу. Это все в вас уже сейчас есть…

Слова Белоцерковского и трепетавший в лампе волшебный огонек напомнили комиссару, что сегодня действительно вечер пятницы, и снова в одно мгновение столько воспоминаний вдруг стеснилось, что сдавило грудь.

Он смотрел на огонек, как если бы уже писал те самые стихи, о которых говорил Белоцерковский.

Свет размывался, огонь переставал быть именно этим огнем, именно в этой лампе, в глазах темнело, и эта завеса по краям взгляда казалась первым предвестием вечной тьмы, избежать которой не дано никому.

«Шабат шалом вам, товарищ комиссар, гут шабес. Пароходик уже отправили за вами. Так что ждите», – посмеялся кто-то внутри комиссара, тот, кого он давным-давно отверг и кто вдруг проступил неожиданно и нашел возможность поздороваться с ним.

– И чем это все кончится? Я имею в виду то, что произошло с вами сегодня? – Родион Аркадьевич плеснул еще коньяку. – Да вы ешьте, ешьте, не стесняйтесь. – Голос начал возвращаться к нему. – Вот замечательный окорок, а вот еще грибы. Грибы берите… Я ведь денег с больных да раненых не беру, да и какие сейчас деньги! А вот продуктами – пожалуйста.

– Вы спрашиваете, чем все кончится?.. Если кончится, конечно… – Комиссар, прежде чем проглотить кусочек нежной ветчины, подержал ее во рту, посмаковал.

– О, в этом не сомневайтесь.

– Как сказать… Натравят «кедровцев»[19]…

– И?..

– Или герой помрет, или люди из Особого отдела ВЧК.

– Вот как! Снова кто-то должен отправиться на небеса…

– Как говорит наш комполка: «Ниже травы счета нет и Закона Божьего тоже». С другой стороны, наштадив – бывший царский офицер, вряд ли ему все это нужно, тем более сейчас, к концу войны. К тому же, говорят, он в товарищеских отношениях с хозяином имения. Коли не сообщат выше, думаю, замнет историю.

– Знаете, как говорили во времена Сенеки? «Что знают трое – знает Город».

– Тогда попробую связаться через нашего телефониста с дядей, он старый большевик, возможно, сможет помочь. Если успеет, конечно…

Тут в дверь забарабанили руками и ногами.