Парни - [12]

— Большой долг, Ваня, семья. Перед людьми и перед Богом. И хоть ты в Бога, может, и не веруешь, но принять то в расчет должен — неси ярмо до гроба.

— Кошка и та репьи с хвоста зубами сдирает, а у нас репьи везде, и мы только твердим: «Сполняй долг». Любой человек входит в другое понятие с трудом. Но… входит. У нас в Монастырке случай был. Баба землей руку лечила и налечила антонов огонь. Доктор ей говорит: отнимать надо руку. А она: руку отрежешь, так помрешь; и не дала. Пожила малость дней и подохла, а доктор определенно говорил: от своей дурости подохла. Я дохнуть от дурости не желаю. Я человек в силе, и ежели (он показал на жену) от нее и на меня мораль идет, то — во! (он показал, как отсекают палец) — и до свиданья. Обрублено — развязано.

Голос его стал грозен. Непривычно елозя по столу грудью и давя пальцами соленые огурцы, он глядел в угол поверх Михеича.

— Одурел ты, видно, — сказала жена и всхлипнула. — Иди, Михеич, с богом, а то кой грех — драки бы не было. Это с ним случается.

Михеич допятился до двери, не спуская глаз с Ивана, а тот вынул револьверишко и выстрелил в косяк двери, Михеич корягой грохнулся на пол и закричал:

— Разбойник, караул, люди добрые!

Анфиса ни жива ни мертва застыла у печки. Потом опамятовалась, подбежала к мужу, умоляя:

— Погубишь, Иван, и себя и меня погубить: Сибирью дело пахнет. Ой, помоги, утешитель-батюшка.

— Прочь, срамница!

Он отшвырнул жену к печке. Михеич приподнял голову, ощупал ее, потрогал рукою бока и ноги, потом пополз к порогу. Но как только он поднялся, Иван опять выстрелил, и Михеич снова рухнулся, Иван захохотал злобно и громко. Жена ревела у печи. Затем Иван поднялся с лавки, сгреб Михеича в беремя и выбросил его в сугроб с крыльца. После того он зверем подскочил к жене. Та обробела, упала ему в ноги, как это делалось бабами в старину, рыдая и причитая:

— Невиновная ни на маково зернышко. Хоть угодника сниму да поцелую. Одного тебя я знаю, мужняя жена, да неужто я на старика позарюсь? Не задумай злое дело. Смотри, ответишь.

Он отошел от нее. Его нерешительность разом ее взбодрила.

— Ноне не положено бить бабу. Рабочим прозываешься, а этого не понимаешь. Только дурость одна на разуме.

— Ставь вина, — сказал он просто.

— Была вина, да Бог простил. У меня винная потребилка, что ли?

— Давай, последнее тебе слово сказано.

Он подошел к ней, сжал ее руку, толкнул её к подполу ближе.

— Шинкарка. За каждый день у тебя припасено. Я знаю. Полезай!

Вид его был необычаен. Остановившись у печи, она сказала в раздумье:

— День идет в сутолоке, другой настает — охальству конца нету. Неужто я в людском охвосте последняя сорная трава? Головушка кругом идет, зазор на шее моей жерновом виснет; а для тебя неприметно это… Люди только паскудство мое и видят. А паскудство жжет меня, вот как жжет!..

Она порвала цветную кофту на груди и метнулась к мужу.

— Верю, — закричал Иван, раздраженный, отталкивая ее от себя, — верю всякому зверю, верю и ежу, а тебе погожу. Полезай сию же минуту!

Он открыл подпол, и она стала спускаться по лестнице. Муж взял ее за волосы и столкнул с приступка. Она повисла на волосах, которые держал в руках Иван. Он приложил длиннущие густые волосы жены к краю подпола и прищемил их покрышкой. После этого он встал на покрышку, притопнул и пьяно закричал, заглушая идущие снизу визги. Как безумный, потом выбежал он на проулок.

Улица была мертва и пуста, только придушенный крик жены сочился в улицу сквозь стены дома. Иван погрозил в эту сторону, откуда шел крик, кулаком и пошел прежней дорогой к хоздвору. Вдали протыкали тьму бесчисленные точки электрических фонарей и лампочек.

Глава IV БАРАК 69

На третьи сутки после того Ивана позвали в красный уголок рабочего клуба. Робея, прошел он мимо скамеек к отверстию в углу, вместо двери, и остановился, увидя людей. Он снял шапку и стал глядеть в потолок, сплошь заиндевевший. Изукрашенная блестками инея паутина бахромами висла на портретах высоких деятелей.

— Шапку ты надень, — приказал косоватый парень, которого кликали Гришкой Мозгуном тогда на реке. Он подул на пальцы и освободил Ивану место на скамейке подле себя. — Курнем малость для пущей важности, — добавил он и подал папиросу Ивану.

Когда Иван присел, то увидел, что очутился рядом с женой. Она сурово глядела на девушку, которую он тоже видел на реке. Жена была шалью укутана и даже на Ивана не поглядела. Иван обернулся к ней спиной и ответил Мозгуну скучно:

— Не курю я сыздетства.

— У них весь род тихони, — вдруг сорвавшись с места, затараторила Анфиса, и концы ее шали стали реять над головами сидящих. — Не пьют, не курят, а баб тиранят до гробовой доски. Покойник отец ему завещанье оставил — держать меня во всех строгостях. Вот он, охальник этот, что наделал надо мною! Поглядите, люди добрые.

Она стряхнула шаль с себя и показала всем оборванные волосы, черные, как уголь, и много ссадин на шее цвета моркови.

— Мучитель он мой и никудышник. Ослободите его от меня Христом-богом, только этого и молю.

И прибавила серьезно, перестав хлипать:

— А про между прочим, добра у нас с ним никакого нету. Понапрасну люди судачат.