Парни - [10]

— Иван, не гляди сычом, пошевеливайся.

Иван прислуживал гостям неуклюже, двигаясь мертво и мешая всем. Когда компания убиралась восвояси, обязательно кто-нибудь замешкивался с женой, она повелительно и просто говаривала:

— Иван, выдь на минутку!

Иван стоял на крыльце, дрожа от холода, глядел на звезды, на окна освещенных бараков и ждал, когда уйдет посетитель.

Снедаемый невыразимой жалостью к себе, он подходил к Анфисе после того и, глядя в ее усталые глаза, предлагал несмело:

— Анфисушка, уйдем за реку. Там дядя по сей день землю пашет.

Жена выговаривала виноватым голосом:

— Ах батюшки светы, куда же ехать от привольной жизни?

Иван замолкал и пытался к жене приласкаться. Отнимая его руки от себя, говорила она устало:

— Убери рачьи клешни.

Уходил на свой кутник и лежал без сна всю неприютную ночь. Один раз прибыл Михеич с ватагой «на вечерок к Анфиске». Жена приказала Ивану стеречь лошадь у крыльца. Когда он вышел, то удивился и обрадовался: приехали на его Гнедке. Иван обнял голову лошади. Гнедко дохнул на него шумливо и ткнулся мордой Ивану в плечо. Из избы сочился визг, гул, вскрики, а Иван ходил около лошади и смахивал с нее пыль рукавом. Упряжь на ней была вся ременная, крепкая, новая, а показалось Ивану, что вздох лошади был необычно тяжел, стаз сумрачен.

«Чужбина и чиста и прихотна, а отраду в ней и скотина не находит», — подумал он.

Пришло время, и вывалилась из сеней ватага. Стали люди усаживаться в санки, а Михеич влез на козлы и ударил вожжой лошадь без нужды и стал дергать ее зря так, что направил на угол. Лошадь вздыбилась и уперлась оглоблей.

— Отвезу я вас, — сказал Иван тихо, принимая вожжи у Михеича. — Загоните вы лошадь в этакую ночь. Ладно уж.

— Катай вовсю, Анфискин муж! — закричал Михеич и повалился на колени людей в санки.

Шебаршила мягкая метель, сметала снежок с полей на дорогу, но путь был все ж укатан, и Иван отвез людей скорехонько, а лошадь на хоздвор привел и сдал конюху.

— Мучат бессловесное животное без всякой нужды, — сказал Иван, — а оно пожалиться не может; а понимает оно горечь, пожалуй, хлеще нашего. Эх, люди-человеки!

— А что бы они делали, кабы ничего не делали? — ответил заспанный конюх из самых старших здесь. — Нас вот всего пятеро, а справляем дело за целый десяток: ни днем ни ночью покоя нет с этими разъездами по кралям писаным.

— Бог ты мой! — воскликнул Иван. — Да я бы пошел. Лучше есть ли что, как лошадей блюсти?

— Мил человек, пожалуйста, работай с нами.

Иван переночевал у конюха в теплушке, а наутро зачислили его в штат, и стал он за Гнедком ухаживать. Чистил сбрую и лошадей легковых и убирал конюшни, не заявляясь домой несколько суток.

Но чем больше Иван уходил в хлопоты, тем сильнее ныла душа. Анфису знали и на хоздворе, и конюхи припоминали ее имя с ужимками, с причмоками. Только старшой, принявший Ивана на работу, говаривал душевно:

— Гляжу я на тебя, Иван, и думно мне: кошка, к примеру, и та репьи с хвоста зубами сдирает. А ты цепишься за подол бабенки-срамницы, которая хуже репья. Да у них, у окаянных, по семьдесят две увертки на день. Не перехитрить их и не переделать, брось.

— То в расчет прими, надо блюсти закон.

— Нужда, милый, закона не знает, а через шагает.

Старший конюх сокрушенно вздыхал, улыбался и замолкал.

В выходной день двое из конюхов пришли раз под хмельком, и один из них промолвил:

— Были сейчас у Анфиски. Вот охальница баба!

— Цыц! — перебил другой. — Здесь ее муж, вон он!

— А что муж? Муж заодно с ней. Деньги гребут совместно, по уговору. Михеич недаром у ней гость дорогой.

Иван сказал, стиснув зубы:

— Про Михеича ты врешь, парень. Михеича она на порог не пустит.

Товарищи враз захохотали:

— Сейчас сметану поехали сымать. Тебе одно снятое молоко останется.

Когда они удалились, а старший конюх захрапел на топчане, Иван выкрал из-под головы у него револьверщике и выбежал из теплушки.

Он брел по монастырке напрямки, через сугробины снега, сжимая браунинг в ладони и спотыкаясь. Свирепая темнота облегла землю, вдали торчали только махонькие слепые окна барака. Иван бухался в канавы, запорошенные снегом, но сворачивать на торную дорогу не было охоты. Вот минул рельсы, потом перебрался через кучи бута, приготовленные для соцгорода, перепрыгнул канаву и очутился подле своего прясла.

Прясла, собственно, даже вовсе не было, его давно пожгли, из снега торчали одни колья. Иван, облокотившись на один из них, встал и приложил руку к груди. И больно удивился — так сердце ёкало. А тут вспомнился старик отец со словами: «Хитрее бабы только бес», а еще — про «плутовские ее глаза», про «бесстыдное сердце и ндравную душу». Ох, верно говорил отец. Дума перескочила к первым, смирным ее дням, к широкой, неутолимой ее ласке.

Сквозь сучья яблонь он взглянул на свой дом. Окна темны. Сердце сразу остыло, и пришла вера: жена спит, и всё враки. И он решил не возвращаться обратно, а пробыть ночь дома.

Вот он вышел на проулок и неторопко огляделся. Маячили еще огни во многих избах, поднимались над грядой домов визги баламутных девок. Он посмотрел на окна своей избы, и чувство виноватости перед женой полонило его вовсе: рано уложилась на покой. Он сунул револьверишко в сапог и вступил на крыльцо. Тут мельком увидал он: окно, выходящее на проулок, было действительно темное, но в уголке его чуть-чуть пробивался изнутри свет.