Парламентская Фронда: Франция, 1643–1653 - [97]

А между тем в Париже 23 сентября ажиотажные закупки продовольствия достигли небывалого размаха. Этому способствовало и то, что стало известно: накануне из Пале-Рояля был вывезен еще остававшийся там из-за болезни младший брат короля, так что в столице не осталось никого из членов королевской семьи. На Главном рынке весь хлеб был раскуплен уже утром, произошли первые погромы домов скупщиков. Свидетельствует священник Жан де Тулуз: 23 сентября «каждый начал запасаться кто хлебом, кто зерном. Особенно спешили с этим злонамеренные купцы, и был взломан дом на площади Мобер и другие дома, ибо их хозяева слишком жадно приобретали хлеб. И когда иезуиты закупили зерно на Гревской площади и хотели его увезти, их зерно тоже разграбили»[574].

Увидев, что одних намеков на возможные угрозы оказалось недостаточно, чтобы напугать парламент (а решиться на большее правительство тогда не могло: процесс заключения Вестфальского мира вступил в завершающую стадию, и никак нельзя было упустить эту возможность), двор решил пойти на переговоры. Уже вечером 23-го королева вызвала к себе депутацию Парижской ратуши, заверяла в своей благосклонности к парижанам, которые-де сооружали августовские баррикады из самых добрых побуждений, и опровергала все тревожные слухи. Настроения при дворе (приведем оценку ситуации, данную Талоном)[575] были далеки от уверенности: опасались, что стойкость парламента вызовет восстание, которое могло бы стать примером для других городов.

«К тому же все дела находились как бы в подвешенном состоянии: народ отказывался платить, вообразив, что парламент освободит его от всех налогов, а то немногое, что собиралось в провинции, припрятывали сборщики и контрактанты, дабы вернуть себе долги по их авансам, так что в казне совсем не было денег».

Итак, 24 сентября дворяне, присланные Гастоном и Конде, передали в парламент письма от своих патронов. В очень любезном и предупредительном тоне (совсем не похожем на тон их речей во время позавчерашней аудиенции) принцы, упомянув о невозможности для них принять предложение явиться во Дворец Правосудия, сами пригласили парламентариев прислать свою депутацию в резиденцию двора, «дабы посоветоваться о средствах, которые будут сочтены подходящими для исполнения воли их в-в и для общественного спокойствия» (цитата из письма Гастона)[576].

Судьи подбодрились: оказывается, их просто хотели запугать, но они выдержали испытание. Согласие на переговоры было дано сразу. Депутаты получили наказ вести переговоры только с принцами и Сегье, но ни в коем случае — с кардиналом. Прежде всего нужно было, дабы устранить возникшее недоверие, просить вернуть короля в Париж; освободить Шавиньи и возвратить из ссылки Шатонефа; вообще добиться полной амнистии, «чтобы все политические заключенные (prisonniers d'Etat) были освобождены». Нужно еще раз просить о снижении тальи 1648 г. на 25 % от размера брутто. «Когда все это будет обещано или исполнено, можно будет приступить к обсуждению вопроса о беспорядках в государстве и просить принцев прибыть в парламент»[577].

За всем этим выдвижением предварительных условий стояло желание парламентариев (видимо, умело направляемых Моле) как можно дольше не обсуждать главный вопрос, вызвавший политический кризис — их требование отставки Мазарини: оно как бы и подтверждалось отстранением кардинала от переговоров, и ставилось в зависимость от успеха конференции. «Было необходимо, — сказано в "Мемуарах" Моле, — предложить нечто совсем иное, чем то, о чем ранее говорилось, дабы эта перемена помогла забыть то, что вызвало столько шума»[578].

25 сентября в Сен-Жермен-ан-Лэ (куда двор накануне переехал из Рюэля) начались переговоры между принцами (Гастон, Конде, Конти, Лонгвиль) и депутацией парламента. Депутаты во главе с Моле изложили свои выработанные накануне предварительные условия, прибавив к ним просьбу продлить парламентскую сессию на все время осенних каникул исключительно для занятия государственными делами, а также предложение провести следующее заседание уже в Париже — возможно, во дворце Гастона. В этот день состоялся лишь первый обмен мнениями: принцы легко согласились на продление работ парламента и решительно возражали по всем остальным статьям, включая возвращение короля в столицу и перенос туда конференции.

В центре обсуждения оказался вопрос об освобождении Шавиньи: поставив это условие, парламент покушался на давнюю правительственную практику административных арестов, а между тем Шавиньи был не судейским оффисье, но министром, и эдикт 1467 г. к нему не относился. Правительство могло ссылаться на многочисленные прецеденты арестов, которые не были в свое время опротестованы парламентом, тогда как в арсенале оппозиции были лишь суждения о несправедливости подобной практики, туманные и неточные отсылки на некие старые ордонансы, да еще на «правило 24 часов», — предложение Палаты Св. Людовика, обойденное молчанием в декларации 31 июля. Теперь королевской власти предстояло открыто определить свое отношение к этой важнейшей юридической новации.

Переговоры растянулись более чем на неделю; к правительственной делегации присоединились Сегье, Ламейрэ и интендант финансов Тюбеф. Из источников неясно, кто именно выдвинул идею совместно рассмотреть все предложения ПСЛ, — такого пункта не было в первоначальных инструкциях парламентской делегации. Известно лишь, что 1 октября Гастон Орлеанский передал парламентариям текст «Статей» ПСЛ с резолюциями королевы напротив каждой статьи. Само по себе это было важнейшим завоеванием парламента, рушилась основная идея декларации 31 июля: отложить обсуждение неприемлемых предложений на неопределенный срок, вплоть до специально созванного собрания нотаблей.