Парламентская Фронда: Франция, 1643–1653 - [96]
Политическая оппозиция рассчитывала на такие настроения принца. Конде посылал какие-то письма Шавиньи (которые последний сумел уничтожить при аресте), он был в хороших личных отношениях с Гонди, к которому приехал для откровенной беседы в архиепископскую резиденцию на другой день после аудиенции 22 сентября.
Коадъютору в эти дни приходилось вести очень тонкую игру. Он должен был и натравливать парламентариев на Мазарини, и удерживать их от слишком дерзких акций, чтобы не раздражать Конде, чьим политическим кредо было изречение: «Я зовусь Луи де Бурбон и устои трона подрывать не могу». Надо было внушить принцу, что защита трона не означает защиту первого министра. Коадъютор подсказывает Конде хитроумную «макиавеллистскую» тактику: пусть принц резко осуждает непокорность парламента, это понравится королеве и позволит подорвать влияние на нее кардинала; а тем временем Конде возьмет в свои руки ведение переговоров с парламентом (это будет тем легче, что парламентарии, конечно, откажутся иметь дело с Мазарини), и тогда любые сделанные им уступки будут выглядеть как вынужденные и неизбежные.
Однако Мазарини был не менее хитроумен, чем Гонди, он разгадал план противника и нашел блестящий ответный ход. В его блокноте содержится удивительный совет королеве: пусть регентша почаще, и особенно в присутствии Конде, жалуется на чрезмерное миролюбие его, кардинала! Пусть даже говорит, что может и сменить первого министра! Тогда принц будет думать, что его старания приближаются к успеху и станет тем сильнее привязан ко двору[570].
Анна действительно последовала этому совету, старательно симулируя перед наивными слушателями свое недовольство кардиналом.
Утром 23 сентября парламентарии собрались, чтобы обсудить отчет Моле об аудиенции у королевы. Первый президент старался по возможности смягчать свою информацию (он даже приписал Анне обещание вскоре вернуться), но затем вошли коронные магистраты и объявили об акте кассации решений парламента. Началась жаркая дискуссия, от вчерашнего единодушия не осталось и следа. Было похоже, что многие раскаивались в том, что накануне поддались панике и вступили в прямую конфронтацию с правительством. Их желаниям найти выход из опасной ситуации соответствовало предложение просто представить королеве ремонстрации на акт кассации, заверив ее в добрых намерениях парламента, и подождать, каков будет ответ.
Однако Бруссель высказал мнение, вокруг которого сплотилась радикальная оппозиция: ремонстрации, конечно, отправить, но обсуждения вопроса о вводе в действие постановления 1617 г. не прерывать, а тем временем срочно позаботиться о безопасности столицы, отдав ратуше распоряжения об охране городских ворот, «и предписав губернаторам и оффисье окрестных городов обеспечить свободу провоза в Париж продовольствия»[571].
Предложения Брусселя были приняты минимальным большинством голосов, 73 против 70. Парламент показал готовность к сопротивлению, но итоги голосования все же подавали правительству надежду на возможность переговоров.
Присутствовавший на этом заседании д'Ормессон записал в дневнике: «Я никогда не видел такой горячности… Люди лгали, лишь бы возмутить спокойствие; говорили, будто бы уже в Сен-Дени вошли войска с целью помешать провозу съестных припасов… Это привело меня к выводу, что общественное благо отныне стало лишь предлогом для сведения личных счетов»[572].
Характерно, что Лебуэндр, с восторгом внимавший речам старших коллег, когда они говорили о том, как бы облегчить положение народа, к требованию отставки Мазарини отнесся очень критически; постановление 22 сентября он считает роковой ошибкой: оно так встревожило кардинала, что он решился на войну с Парижем, тогда как против него активно выступала лишь небольшая группа парламентариев, а парламент в целом «достаточно ясно показал, что не считает уместным предъявлять претензии (de s'attacher) к первому министру»[573].
Конечно, это суждение было наивным: как мы видели, Мазарини разработал план усмирения Парижа сразу же после Дней Баррикад, и те из парламентариев, кто почуяли в нем врага, могли не жаловаться на свою интуицию. Но верно и то, что персонификация конфликта означала его переход в качественно новую фазу: впервые парламент предъявил претензии на контроль за составом правительства. Лозунг «Долой Мазарини!» мог привлечь на сторону оппозиции многих недовольных министром аристократов и генералов. Сдобренный националистическими мотивами, он вполне мог иметь успех в массе парижского населения. Однако сам по себе этот лозунг, в отличие от антиналоговой программы, не мог сплотить вокруг Парижского парламента широкие слои всего французского общества — в этом вскоре предстояло убедиться.
